— Ты? Жив, не растерзан?

— Зачем же: растерзан? Вот он я, целехонек…

Качнулся было вперед — обнять. И замер, как обжегшись. Возможно ли? Толпа сия — и Шутов?! Первый из первых, надежный из надежных; мнилось: уже и остыл, растоптанный бунтовщиками, но присяги не преступивший…

— Ты… с ними, Шутов?

— Я с ними, они со мною. Все вместе мы, вашсокбродь!

Рязански-скуластое, весьма немолодое лицо под козырьком кивера; совсем уж седые усы… вояка! Бонапартиев поход помнит, Европию пропахал от края до края, аж до самого Парижа! и одним из первых встал по зову Верховного в самый первый, непредсказуемый день…

Враз понял все. Прохрипел нечто невнятно; вскинул белые от ненависти глаза.

— Михххей, сссука…

И тут же — тычок в спину. И еще один, подлый, исподтишка, с прицелом в колено. И еще…

— Цыц, ребятки! — глушит вспыхнувший было ропот зык Шутова.

И в тишине, с расстановкою — медленно и страшно:

— А ты, полковник… а ты, Михайла Иваныч… ты нас не сучь… слышишь?! не сучь! не вводи во грех!..

Шумно, со смаком, высморкался; утерся обшлагом, вкривь.

— Как кровь лить, так «ребятушки»?.. как бунтовать, так «соколики»?.. а ныне, выходит, стерьвом величаешь?..

И ведь прав! что спорить?

— Прости, Михей! — выговорил с усилием; страшно мутило, слава Богу еще, что с вечера не емши, иначе вывернуло бы от зловонного духа. — Прости… Куда ж вы, братцы? Фронт, он вон где!

Ткнул кулаком куда-то назад.

— Как же это вы удумали-то?

Начав негромко, последнее прокричал уже, чая: вот, сейчас, опомнятся! ведь там, под Одессою, полки бьются из последних уж сил; там за Конституцию бой! пусть и безнадежный, но бой… рекрутишки вмертвую стоят, а старики, гордость армии, даже и в стычку не вступив, снимаются с линии… Не может быть сего! затменье нашло! вот-вот опамятаются…

— Как надумали? А вот так и надумали!

Криком на крик отвечает Михей, ревет, почитай, во всю ивановскую, сам от гласа своего дурея.

— Звали? Волю сулили? Землицу сулили, мать вашу так и разэтак?! Распалили дурней сиволапых! а где оно все, где, полковник? Нет больше вам веры! Вся держава заедино встанет — кто так говорил, не Сергей ли Иваныч? Где ж она, держава? — с севера прет, вот где! Выходит, что? выходит — мы супротив Расеи да заодно с татарвой вашей?!

— Так что ж, Михей, — полковник нашел силу ухмыльнуться. — Отчего ж с мыслями такими не на север бежите? отчего ж — в Молдавию? Открыли бы фронт… глядишь, прощенье от Николашки получили б, а то и пожалованье…

Шутов, набычась, оглядел свысока; пошевелил толстыми пальцами, точно прикидывая: есть ли еще силушка? Миг казалось: вот ударит сейчас — и конец; по брови в грязь вобьет. Сдержался; лишь засопел сердито и медленно поднес к носу полковникову громадный кукиш.

— Выкуси! Дважды Июдами не станем; не за вас дрались, за дело… славно вы замыслили, барчуки, да жаль… слаба кишка.

Сплюнул под ноги. И, утратив мгновенно интерес к опешившему полковнику, махнул рукою солдатам, что, беседою наскучив, кучились поодаль, иные и прямо в глину присев.

— Становись, братцы; до Прута путь неблизкий…

Те мигом стронулись. Молча, с сопеньем, подравнивали ряды. И ясно стало: все! вот уйдут сейчас, не оглядываясь. Уйдут за Прут, сволочи… а на фронте бывалых солдат по пальцам перечесть; а каково еще измена в рекрутах откликнется?! Нет! не бывать тому…

— Стоять!

Рванулся вперед и повис, оторванный с причмоком от суглинка дорожного могучею рукой Шутова.

— Сказано, барин: не балуй! Ребята злые, зашибут ненароком!

Ногами брыкая, взвыл в бессилии полковник. И — нашелся:

— Где ж честь твоя офицерская, Михей?!

Точно ударил, даже и не целясь. Шутов-то хоть и мужик, а не прост; за беспорочную службу произведен еще плешивым Сашкою note 38, под самую революцию, в подпоручики… а после и Верховным возвышен на чин; не скрывая, гордился эполетами.

Ослабла рука. Опустила висящего в жижу.

— Слушай, Михей!

— Ну? — угрюмо в ответ.

— Как офицер офицеру говорю: пре-зи-ра-ю! — и плюнул в лицо; и рассмеялся:

— Вот так! Теперь — убей; желаешь — сам топчи; желаешь — мамелюкам своим отдай!

Расхохотался еще пуще — громко, весело, наслаждаясь тяжелым духом грубо-скотской ненависти, хлынувшей от предателя:

— Давай, Михей, давай…

Квадратом каменным сдвинулись скулы шутовские; хрустко скрипнули зубы. Понял наконец; чай, уж за двадцать лет в армии; не ждал производства в чин офицерский, но получив — ценил превыше всего. И как решаются споры меж офицерами, тоже видал.

— Будь по-твоему, полковник! эй, ребята, есть у кого пистоль?

Нашли. Тут же и подали: тяжелый, кавалерийский, кому-то в давние годы от бонапартьева кирасира перепавший. Шутов прикинул на вес непривычную игрушку, подул зачем-то в дуло.

— Ин ладно. Зарядите-ка…

Пока возились, ворча, полковник извлек из кобуры, к седлу прикрепленной, свой пистолет. Проверил заряд, остался недоволен; перенабил наново, шепотом славя Господа, что на левый бок пала коняга: не заляпало грязью оружие, и припас сохранен в целости; а левая кобура, вспомнилось, все равно пуста…

Побледнел, готовясь, так, что и под грязной коркой видно стало; услышал Михеев смешок:

— Што, Михаила Иваныч? Дрожишь-то, аки заяц, а ведь не трус… ужель впрямь так невтерпеж кровушки-то моей хлебнуть?..

Отвечать не стал; ни к чему. Взяв в руки пистолет, ощутил спокойствие, до того полное, что и сам сперва не поверил. Думалось холодно, с тонким расчетом.

…Услышал краем уха сиплый говорок: «Да што ж ты, Михей Корнеич, с ним, с шаромыжником, в бирюльки играешь-та? Под зад яму ногой аль по башке тесаком — и вся недолга…»; и Михея отговорку разобрал: «Стой где стоишь и не влазь… тут дела наши, офицерские…»; и поразился: Господи, да ведь сей хам и впрямь себя офицером почитает!..

Уж изготовился; встал, ожидая, пока мужики завершат свое дело. Подумалось: вишь, Судьба-то! — мог ли помыслить о подобной картели? год тому скажи кто, без смеху б не обошлось… а вот ведь: все всерьез, словно средь людей… но каковы секунданты!..

Хмыкнул чуть слышно. Еще раз спросил себя: смогу ли? И ответил: непременно. В том, что убьет Шутова, сомнения не было. Унтер недавний, пистолет едва ль больше трех-четырех раз в руке держал, и то по случаю — это одно; к тому же и пистолет у него никак для поединка не годен: тяжел излишне. И злоба всего трясет… оно и понятно, после плевка-то в лицо.

«Убью!» — подумал вполне спокойно. И отвлекся. Сосредоточился, пристраивая поудобнее пистолет, вращивая шершавую рукоять в ладонь.

Впрочем… уж коли по чести!..

— Пороху подбавь, Михей, просыпалось у тебя с полки, — сказал не столь уж громко, но отчетливо. Уловил удивленье во взглядах солдатских; ответил безразличьем — словно бы и не на людей смотрел.

Ба! вот и барьеры: два подсумка; брошены прямо посреди тракта, шагах в двадцати один от другого. Вприглядку мерили. Что же, тем лучше, тем лучше…

Разошлись. Промелькнуло молнией: ноги липнут. Надобно учесть! Встали у подсумков, подняли дула к небу. Каков сигнал придумают соколики? Неважно; суть в ином — не упустить ни мгновения. Не станет Шутова, толпа стадом обернется, лишенным пастуха; такое бери и гони… вот только пока еще есть Михей, напротив стоит…

— Га! — хрипло гаркнул заросший пегой щетиною служивый.

Едва не рассмеялся дикарскому сигналу, однако поймал момент и пошел вперед, успев коротко оглядеть — напоследок? — серое, с налетом голубизны, почти уж апрельское небо.

Первый шаг дался трудно — слишком увязли ноги. На третьем приноровился. Видел: Михею еще несподручней, излишне грузен. Широкое лицо черно от дикого волоса, на лбу испарина, сальные космы растрепались (кивер сбросил!), скулы затвердели в злобе… вот и этот секрет картельный неведом изменнику; не умеет собрать себя в комок, слава Тебе Господи… «убью, убью!..» оскалился Шутов… вот, вот — сейчас выстрелит!..