И все же чудо было неожиданным. Если бы Парфенька точно знал, что оно свершится, нынче утром, он был бы не в застиранной брезентовой робе и резиновых броднях, не в старом заячьем малахае, а нарядился бы в подвенечный суконный костюм, в модные до коллективизации штиблеты со скрипом, в кепку-восьмиклинку с пуговкой на вершинке. Такое-то богатство лежит сорок лет в сундуке у старухи – да, да, синеглазая, длиннокосая, с вот такой вот грудью Поля, прежде каждодневно пригожая, соблазнительная, прости господи, хоть спереди, хоть сзади, стала старухой, бабкой Пелагеей, и нет уж у ней ничего ни с той, ни с другой стороны, и теперь никому не надо, и грех об этом говорить, а суконный костюм и штиблеты со скрипом, сатиновая пунцовая рубаха и вязанный из бумажных черных ниток поясе кистями лежат в сундуке как новые. Надевает, правда, в большие зимние праздники, а весной и летом не до нарядов, хоть крестьянину, хоть рыбаку. Вот и лежит богатство без всякой пользы. А потом скажут, мода прошла, устарели, то-се. Это же разор, недоумение, а может быть, и хуже. А куда уж хуже-то, если ты давно пенсионер и на краю жизни стоишь, если костюм твой, сатиновая яркая рубаха и штиблеты со скрипом пропадут неизношенными.
Но они не пропадут. Обстоятельства, которые вот-вот сформируются и заставят Парфеньку жить безоглядней и ярче, не позволят.
Неожиданным чудо явилось потому, что поклевка последовала сразу после первого заброса. Правда, он думал об этом вчера, думал ночью, думал по дороге сюда, в Ивановку. И здесь думал, когда отвязывал от рамы велосипеда спиннинговое удилище и подсачок, снимал рюкзак, когда по привычке оглядывался, определялся на местности, прежде чем взмахнуть этой строгой снастью и никого не зацепить нечаянно, когда ждал подходящих природных условий. Метеорологических.
Волжский залив у Ивановки был плотно укутан белыми хлопьями тумана, из этих хлопьев кое-где торчали розоватые прутья ивняка, обозначая береговую границу, а шагов на двадцать выше по берегу стояла та самая кривая ветла, про которую вчера поминала Клава Маёшкина. По ее словам, неподалеку от этой ветлы, у дамбы сплавилась несусветной крупности рыба – во-от такая, но только в три раза больше. А может, в четыре, в шесть, в десять с лишним раз, точно не скажешь. Клавка видела ее из машины, машина же торопилась по дамбе за огурцами в Андреевку, за рулем сидел твой сыночек Витяй, то есть Виктор Парфеньевич, а он ведь, сам знаешь, ездит так, что протяни из машины палку, и она застучит по телефонным столбам часто-часто, будто стоят они не за пятьдесят метров, а вплотную, прижавшись друг к дружке.
Клавка, конечно, и приврет – недорого возьмет, но все же баба она красивая, глазастая, первой узнает любые новости, и если уж она видела что-то своими глазами, можно на целых пятьдесят процентов быть уверенным: так оно и было; на остальные же пятьдесят процентов вскоре убедитесь, что так никогда не былой быть не могло. Да и сама Клавка не особенно настаивала: «Хотите – верьте, хотите – нет, а вот, лопни мои глазыньки, не вру». И поскольку ее глазыньки, большие, завлекательные, жадные, еще ни разу не лопнули, добрые хмелевцы верили ей на все сто процентов. А не очень добрые, ожидающие от жизни любой каверзы, не верили ни на копейку, не говоря уже о процентах: Клавка была потомственным продавцом, торговцем, а торговцев, как известно, еще Спаситель изгнал из храма.
Парфенька был добрым, но не до окончательности, не до святости, как Сеня Хромкин, который ради хмелевцев забывал себя, свои интересы и интересы ни в чем не виноватой своей семьи. Парфенька о семье всегда помнил, а в исключительных случаях даже советовался с домашними. Вчера, выслушав Клавкино сбивчивое – волновалась баба – сообщение, он тут же сказал о нем своей Пелагее Ивановне, которая, впрочем, махнула рукой: «Язык-то без костей, слушай сплетницу!», а вечером спросил об этом Витяя. Тот хоть и торопился, а все же подтвердил Клавкину новость: да, мелькнул какой-то организм, что-то такое зелено-желтое, длинное, как пожарный шланг, извилистое. Кажется, неподалеку от утятника, у кривой ветлы. Может, шланг и был. Водозаборный, толстый. Там же у ивановцев поливной участок люцерны на зеленую подкормку, насосная станция…
Парфенька такое соображение отверг:
– Какой шланг, если утята пропадают – щука это, утятница!
– Десятиметровой длины? Ну ты даешь, батяня! Головушка не болит?
– Де-е-сять метров?! – У Парфеньки перехватило дыхание. – Неужто все десять?
– Может, пятнадцать, я не мерил.
– А почему зеленая с желтым?…
Витяй торопливо переодевался в выходную одежу – должно быть, в кино или к девкам – и больше ничего не прибавил, а настаивать Парфенька не решился. Витяй у него такой, что осмеет родного отца и не охнет. А из Ивановки с начала весны шли слухи, что в заливе у них промышляет утятами разбойная щука. Они уж н какое-то бабье имя ей дали.
После ужина Парфенька заменил на спиннинговой катушке леску на более прочную, миллиметровую, привязал на стальной поводок серебряную (из ложки отлил тайком, чтобы старуха не увидела) блесну с тройником на хвосте, отыскал среди игрушек внучки зевник для щуки, приготовил рюкзак и литровый термос с холодным квасом, веревку и подсачок, подкачал шины велосипеда. Ивановка – не ближний свет, верст восемь, а то и больше, пешком не пойдешь. И только после этого лег спать. И едва прислонил голову к подушке, как сразу проснулся: в окне брезжил голубой рассвет, ходики показывали половину третьего. Вот как зарядился ожиданием чуда – отключался и включался сразу, будто механизм. И дальше действовал с четкостью отлаженной машины: ноги сделались продолжением педалей велосипеда и двигались как шатуны, руки застыли на руле, глаза, как фары, цепко держали дорогу, и только спина взмокла. Через полчаса он был на месте.
И вот стоял с приготовленным спиннингом на берегу волжского залива, нетерпеливо осматривался, прислушивался.
Уже рассветало, но бревенчатая старая Ивановка, испуганно отбежавшая от залива, еще спала: междупарье, торопиться некуда, скота в личном пользовании тут не держали, а колхозный был в летнем лагере и выходил на пастбище часов в шесть. Разбаловались люди, как в городе.