Не могу не рассказать о случае, который, несмотря на трагические обстоятельства, на минуту отвлек меня и оставил глубокое впечатление. Фидель Гоменсоро, один из прибежавших со мной односельчан, услыхав, что гнедой татиты хрипит и стонет, почти как человек, подошел осмотреть его.

– Обе ноги сломаны, – сказал он. – Надо его прикончить.

И, вытащив из-за пояса нож, он решительно, одним ударом перерезал коню горло, совершив, сам того не зная, принятое в старинные времена жертвоприношение на могиле сеньора пампы…

Тело бедного татиты осторожно уложили в карету, и я медленно последовал за ней верхом, не отдавая еще себе отчета в том, что произошло, словно и сам был оглушен ударом по голове… Пока мы добрались до поселка, наш небольшой кортеж значительно разросся, а когда мы проходили по главным улицам, направляясь к дому, превратился уже во внушительное шествие; новость быстро облетела поселок: собирались друзья, равнодушные, враги, привлеченные кто горем, кто любопытством, кто тайным удовлетворением. Знакомые женщины окружили мамиту, стараясь подготовить ее к ужасному известию. Заслышав наше приближение, она бросилась к повозке, уже предчувствуя, что увидит лишь мертвое тело. Сцена была раздирающая, и только тогда я понял, как любила моя мать этого человека, с которым проявила тридцать лет, не зная ничего, кроме равнодушия и заброшенности.

Бдение и похороны остались надолго в памяти Лос-Сунчоса. Мамита, способная только плакать и молиться у гроба, все предоставила друзьям и слугам, и стол не убирался в течение долгих тридцати шести часов: шоколад сменялся вином и ликерами, подавались «чурраскито»,[15] сладкий и горький мате, супы, вяленое мясо, пироги, паштеты, жареные лепешки.

Туча служанок из дружеских домов слетелась «помогать», превратив наш дом в шабаш ведьм, а гостиная, столовая и парадные комнаты были полны посетителей, мужчин и женщин, которые беседовали о политике, рассказывали разные истории, играли в фанты, завязывали или продолжали любовные интриги… И этот оживленный праздник, в котором не хватало только танцев, продолжался до тех пор, пока бренные останки не свезли к месту последнего успокоения.

Я был оглушен. Татиту, такого добродушного, такого отличного товарища, я искренне любил, и его внезапный и безвозвратный уход вызвал во мне и глубокое горе, и непривычный страх, словно я неожиданно впервые в жизни столкнулся с грозной неизвестностью. Однако все это, и страх и горе, было смутно, неопределенно, как будто я не мог дать себе полный отчет в ужасном событии, как будто произошло оно в бессвязном и тягостном бреду…

Над могилой дона Фернандо Эрреры были произнесены речи, все население поселка проводило его гроб до убогого, неухоженного кладбища, заросшего травой, полного пьяниц и змей. Дон Сократес Касахуана, муниципальный интендант, сказал, что усопший был выдающимся человеком и принес бесчисленные жертвы родине и своей партии. Дон Темистоклес Герра заявил, что в его лице мы потеряли прогрессивного гражданина и патриота, заменить которого не удастся никогда. Доктор Аргуэльо, сенатор от нашей провинции, приехавший вместе с депутатом Кинтилиано Пасом, специально, чтобы почтить память татиты, произнес речь от имени исполнительной и законодательной власти, призывая поселок следовать прекрасному примеру честного и стойкого гражданина, безвременно ушедшего от нас в расцвете сил, когда он мог еще оказать отечеству неоценимые услуги.

Я слушал все эти речи, словно какое-то глухое назойливое жужжание, и не мог бы восстановить их сейчас, не выслушивай я потом сотни раз над сотнями других могил всегда одни и те же избитые фразы, всегда показывающие полное незнание человека, которого они восхваляют, всегда лишенные точного смысла и значения, как будто все люди, равные перед лицом смерти, были равны также и при жизни.

У ворот кладбища, стоя рядом со священником доном Хенаро Секки, какими-то родственниками папы или мамы и доном Ихинио Ривасом, который проливал искренние слезы, я пожимал одну за другой равнодушные руки и выслушивал из холодных уст общепринятые выражения соболезнования. Эта долгая, эта бесконечная церемония была для меня пыткой. Наконец в той же карете, которая привезла позавчера бездыханное тело отца, я вернулся домой в полном оцепенении, понятном, если подумать, что мудрая природа, помрачая и притупляя сознание человека при глубоких потрясениях, как бы делает его нечувствительным к боли, пока не начнет он к ней привыкать. Священник и дон Ихинио не оставляли меня.

Дома Тереса вместе с другими женщинами и девушками пыталась утешить мамиту, которая, запершись у себя в комнате, рыдала и молилась в темноте, не желая никого видеть, не позволяя ни под каким предлогом отвлекать себя от горя. Она обвила меня руками и долго не выпускала из объятий, покрывая поцелуями и обливая слезами.

В час обеда все гости удалились, кроме Тересы, которая, повинуясь дону Ихинио, осталась ухаживать за моей матерью и вести хозяйство.

Вечером мы остались вдвоем, и она, видя и разделяя мое глубокое горе, говорила со мной нежнее, чем когда бы то ни было. Опьяненные скорбью, в какую-то минуту мы, потеряв голову, бросились друг другу в объятия.

Это и была минута глубокого волнения, о которой говорил де ла Эспада.

Смерть татиты вручила дону Ихинио Ривасу политические судьбы Лос-Сунчоса, которые до той поры они вершили вдвоем. Он был единственным и общепризнанным каудильо еще и потому, что, зная все тайны управления общиной, держал местные власти в своих руках. Уверенный, что рано или поздно мы с Тересой поженимся, не подозревая о коренной перемене в наших отношениях и зная, что татита оставил нам долгов больше, чем наследства, что мамита совершенно неспособна выйти из создавшегося тупика, а я понимаю в этом не больше, чем она, он предложил безвозмездно взять на себя устройство наших дел.

– Я добьюсь, чтобы ферма осталась в ваших руках, а долги кредиторам вы сможете погасить, сдав в аренду три четверти земли, благо у вас ее достаточно. На жизнь, на еду, одежду и мелкие расходы не трудно будет выхлопотать у провинциального правительства пенсию для вдовы, я сам поеду в город и займусь этим. Жаль, что Фернандо скончался, не уладив свои дела, и был чересчур расточителен, ведь он мог оставить вам немалое состояние. Но не беда! Так или иначе ферма через несколько лет значительно возрастет в цене, и ты сможешь выгодно продать ее, когда наступят лучшие времена. Маме твоей нужно очень немного, сам ты продержишься на жалованье в муниципалитете – тебе и так уже его набавляли несколько раз, а главное, надо прожить, не попадая в когти к ростовщикам.

Он умолк и, поколебавшись немного, как будто не очень хотел говорить откровенно, продолжил:

– То, что я тебе сейчас скажу, мальчик, должно оставаться в тайне между нами двумя и твоей мамой, только между нами! Фернандо очень доверял мне, и не зря, я всегда был ему другом… Опасаясь, что его вынудят продать ферму на плохих условиях, он попросил меня взять ее в залог с правом дальнейшего выкупа. Разумеется, это была фиктивная сделка. Мы заключили в нотариальной конторе ипотечный контракт, а я выдал ему расписку без даты в том, что он выплатил мне залог и ферма остается в его собственности: это лишь на случай какого-нибудь несчастья со мной, потому что при наших отношениях в таких гарантиях не было надобности. Письмо это должно находиться среди бумаг покойного. Отыщи его, я дам тебе другое на твое имя и на имя твоей мамы, по праву наследования, и, таким образом, никому из кредиторов не удастся посягнуть на единственное оставшееся им добро.

Он опять помолчал и добавил с лукавым и несколько стыдливым смешком:

– Все это не слишком по закону; но, сынок, каждый отбивается, как может, и я думаю, твой татита был прав, не желая остаться на улице в одной рубашке ради того, чтобы расплатиться с кредиторами, а они к тому же почти все богачи и не нуждаются в этих медяках. И тебе тоже не в чем винить себя, ведь ты постепенно расплатишься…