К скамеечке в тени ясеня Серафима пробивалась молоденькой резвой щучкой между матросов, и приятны были ей их тугие тела. В тени дерева стоял голый по пояс Антон, а Степан Светаев промывал ссадины на его смуглой спине. Капли марганцовки вместе с кровью катились меж широких лопаток.

Раздувая ноздри, Серафима глубоко дышала.

— Жалко? — спросил Светаев ленивым голосом. — Того и гляди зализывать начнешь. Первобытные глаза у тебя…

Антон обернулся к ней. Лицо его грубого и сильного чалдоно-восточного покроя, пожалуй, умное, но с этакой простинкой. Сохатиками зовут таких — от земли, тайги или моря. Бывают среди них с лицом рабочего, с головой ученого (вроде друга матери Маврикия Сохатого). Глядя в его ленившиеся весельем глаза с какой-то безуминкой, она с отчаянно-радостным замиранием (кто-то толкнул ее в спину) прижалась лицом к горячей загорелой груди.

— Истягин, есть постарше тебя поухаживать. Твоя очередь не дошла. Уступи мичману, — сказал Светаев.

— Истягин, собрать канат! — мичман Булыгин с удовольствием слушал свой голос.

Антон собрал канат, подошел к Серафиме. Раскинул руки вроде бы с шутливым намерением испугать.

— Иди-ка, дочка, к маме, пока цела, — взял ее за плечи, повернул спиной к себе и, бережно подталкивая, повел.

Вдогонку им голоса рассудительные:

— Тоненькая…

— До первого отела, потом располнеет, — хозяйски сказал мичман Булыгин. — А девчонка необыкновенная. Вроде все как у всех, а щемит сердце. Вот ведь что вытворяет природа с человеком.

— Гляди, мичман, не нарушь своего зарока жить по-нахимовски холостым.

— А ну, расступись! — одной рукой Истягин рассекал стену матросов, другой вел под локоть Серафиму. За кустом акации, озабоченно хмурясь, как при выполнении важного приказа, страдающе-строго уговаривал ее: — Подрастай поскорее! Со мной советуйся, кому платочком махать с берега. Ну и глазищи дала тебе мамка! Глянь еще, а? Спасибо, я не забуду тебя, под водой найду.

В этом краю, где на одну женщину приходится дюжина мужчин, девку на заре юности с горячей немотной мольбой торопят повзрослеть: не заспала ли, не забыла ли ненароком свое святое природное предназначение быть боевой подругой мужчины, радуясь вместе с ним.

— Как зовут тебя, морская царевна? — с опаской спросил Истягин.

Назвалась чужим именем, прибавила себе два года, чтоб подхрабрить себя и Истягина. Под выдуманной фамилией, как под парусом в свежак, понесло ее в беспредельную вольность об руку с сильным парнем.

Истягин сметливо вступал в заговорщицкую игру, пьянея на глазах. Однако на берегу встречаться с нею остерегся.

— Если ты смелая, не болтливая… Походим на катере по реке. Многое увидишь, узнаешь, а когда умру, помянешь меня ласковым словом. — И как о помиловании попросил мужественным глуховатым голосом: — Командуй мной, катайся на мне, я все исполню.

С разбегу сиганула она на катер, спряталась в сухожаркой каюте, завернувшись в бушлат, пока не отвалили от стенки.

В заводях, в камышах у таежного полуостровка, бросили якорь.

Река гуляла во всю полноводную силу, наверстывая упущенное в пору зимнего ледового томления. С молодым материнским гостеприимством принимала ручьи и притоки, перемешивала разноцветно-мутные воды. Свет небес играл на воде. Лицо обдавало живыми, чистыми, на холоде настоянными запахами воды.

Большая вода, умывая луга, сошла, зазеленело разнотравье, деревья выметнули к свету листья. Комар вылупился в обнаженных отмелях, зазвенел заботливо. Смуглая пчела замелькала над пахучими лугами и садами.

В зарослях по склону по-над рекою пробовали свои голоса соловьи. Сады темнели за протокой и канавами, и, как смутное воспоминание, едва внятно наплывали запахи отцветающих диких яблонь. Сильнее пахло камышами, мокрыми отложинами озерных берегов. Полуостровная поляна дышала сухим теплом летошней травы-старюки, смелой пресноватой зеленью молодого подгона.

Несколько суток жила в юрте орочей, пока Истягин охотился с ними в тайге на кабанов. Узнала, что они собирают птичьи яйца на островах, рвут и квасят луговую черемшу для личного состава бригады подводных лодок. Ночью в грозу лежали вповалку вдоль стены на теплом кане. Поскрипывали плетневые, глиной мазанные стенки под натиском бури, шумел ливнем дождь по двускатной тростниковой крыше. В окно заплескивало столько грозового света, что она отчетливо видела круглоголовых, с черными, как крыло баклана, волосами, орочей. Старик рассказывал о сыне Молнии и Грозы Ли-Чжен-Чзы: младенцем падает из тучи на землю этот сильный защитник обиженных и влюбленных.

И еще он несколько раз повторил, что каждое животное хочет быть человеком.

Зарей пришвартовались к хозяйственному пирсу бригады подлодок. Следом за ней из каюты вышел молодцевато, гордо, независимо Истягин. Бушлат внакидку держался на его левом плече, угол широкого рта оттягивала гнутая трубка. Поддерживая под локоть Серафиму, он проводил ее по палубе до трапа не спеша, свел на берег. И тут не торопились расстаться, удивляя моряков вызывающей смелостью. Серафима потянула трубку из зубов Истягина, он, улыбаясь, не уступал, наконец сам вставил трубку в маленький полногубый рот Серафимы. Она затянулась. Вскинув светло-русую голову, глядела в глаза его с веселой удалью и жаждой любви. Чистый прекрасный лоб светлел от локонов. Заревой легкостью наливалось тело, перехваченное пояском в талии. Прижалась боком к Истягину.

Мичман Булыгин поднялся на катер, откинул брезент, сосчитал кабаньи туши, потом сокрушенно покачал головой и поздравил Истягина с законным браком.

— А пока иди на гауптвахту… до выяснения вопроса.

Серафиму доставили матери. Если будут претензии, Истягин пойдет под суд.

Даже Катерина Фирсовна при своем смелом характере и способности понимать людей внутренне как бы споткнулась два раза кряду обо что-то неожиданное в дочери. Зная Истягина лишь на огляд, со стороны, Серафима влюбляла себя в него со смешанным чувством надежды приручить его и с тоскою от неуверенности в себе.

Серафима угадала в Истягине личность, предчувствовала найти с ним радость на какой-то особый опасный лад. Отрадно обреченной посчитала себя на многомерную заботу об Истягине, нежную и гордую заботу. Изводила себя упреками, почему не привела его сразу же в дом. Тут мать поняла, что девка удалась в бабушку и в нее, Катерину: жить не могли, чтоб не находить особенных людей, не опекать их. В крови у них сострадание к мужчинам особенное: помогать и владеть норовистой духовной властью над ними. И мать внушала ей уверенность: филоновские женщины (хоть чуть первобытны) нравятся мужчинам. «Не трусь, Сима. Поближе познакомишься, раскусишь и выбросишь».

Серафима отравилась тоской. «Плохо мне, — сказала матери, — все насквозь болит и ноет. И ничего во мне не осталось, кроме желания быть с ним. Хоть женой, хоть… девчонкой его».

Матери больно было видеть ее дико тоскующие глаза.

— А Степа Светаев? — напомнила она Серафиме.

Серафима покачала головой:

— Если не позовешь Истягина к нам, я нырну… в тот квартал.

Позвать Истягина не удалось — ушел надолго в море.

У матери связи разветвленные, все разузнала о нем. Небрежно отрезвляла дочь:

— Как у нас говорят: рост выше среднего, костляв, волос прямой, глаза темно-карие с некоторой не то безуминкой, не то придурью. Особая примета: походка двоится — то враскачку, то — мягкая, кошачья. Натура двойственная. Открытость Истягина внешняя, обманчивая, он своевольник, неразборчив в знакомствах, безответствен в личных отношениях. Его легко может женить на себе любая женщина, если захочет связываться с непостоянным, странным парнем.

— И я? Неужели и я могу?

— Симочка, ты с ума сходишь всерьез или дуришь?

— Я просто страдаю.

Серафима уже заканчивала институт, были у нее друзья. Истягина вспоминала редко, но с какой-то щемящей грустью.

— Я, кажется, разгадала, почему твой Истягин избегает встреч с тобой, — сказала мать.

— Ну, ну, порадуй, повесели, друг мой. Уж не боится ли меня, потому что любит, а? Ах, как хорошо было тогда с ним! Зачем переполох подняли? — будто вчера Серафима дышала жарко-сухим воздухом каюты его катера, счастливая, легкая своей отчаянной смелостью. Где он теперь?