...жизнь достается
Нам случаем, а смерть гоньбой усердной:
Чуть начали мы жить, за смертным часом
Сж начался наш бег. Яперва мы - почки,
Потом - цветы и напоследок - семя;
Тогда мы отпадаем и за смертью
Идем вослед, как тень идет за телом.
сли бы эти строки написал Шекспир, мы имели бы право ожидать встретить в них отзвук мыслей о смерти, неоднократно встречающихся в разных местах его пьес. Но этого в них нет. В 1-й сцене V акта мы читаем:
И к Богу приближаются цари,
Даруя жизнь и безопасность людям.
Мы напрасно ожидаем здесь услышать отклик слов Порции в ее знаменитой речи о милосердии. Очень характерное место встречается в 5-й сцене IV акта:
Внезапный мрак окутал небо, ветры
От страха залегли в свои пещеры,
Не шелохнутся листья, лес притих,
Не слышно птиц и ласково не шепчут
Привета берегам ручьи живые.
Это не шекспировский стиль, во всяком случае не стиль его ранних пьес. Здесь простота речи доходит почти до суровости, и эти лишенные всяких украшений стихи отличаются от стиля Шекспира, как день от ночи.
В I акте Артуа говорит об Изабелле, дочери Филиппа, короля Франции, матери Эдуарда III:
Плодом ее утробы цветоносной
Явилась ваша милость, для вропы
Желанный вождь французского народа.
Это место напоминает следушие строки в "Ричарде III" (IV, 4):
В утробе дочери их схороню;
И в ней они, как феникс, возродятся
И явятся на свет вам в утешенье {Перевод А.Радловой.}.
Яходство бросается в глаза; но не менее велико и различие. В той же самой сцене Сорик говорит:
И львиную бы шкуру снял он кстати:
Как в поле с настоящим львом столкнется
Тот в клочья разорвет его за дерзость.
Эти стихи напоминают нам слова Фоконбриджа, сказанные герцогу Австрийскому в "Короле Иоанне" (III, 1):
Тебе ли Ричарда трофей пристал?
Ябрось шкуру льва, скорей надень телячью {Перевод Н. Рыковой.}!
Разница невелика, но во втором случае в подлиннике употреблено поэтическое lions hide - "львиный покров", в то время как в первом - чисто охотничий термин lions case. Это опять-таки характерно для той суровой простоты второго автора, на которую было обращено внимание раньше. Зато в эпизоде, приписываемом Шекспиру, совершенно другой и несравненно более богатый поэтический язык.
В части, приписываемой Шекспиру, рифмы постоянно попадаются между белых стихов, другой же автор, по-видимому, еще более привержен системе белых стихов, введенных Марло. Марло часто употребляет рифмы среди белых стихов; этот же автор еле тащится в своем утомленном монотонном движении, не пытаясь осветить свой путь хотя бы случайною рифмой. В то время как в нешекспировской части на каждую сотню стихов, круглым счетом, приходится четыре рифмованные строки, в эпизоде, принадлежащем Шекспиру, мы находим на каждые семь строк одну рифму - пятнадцать рифмованных строк на сотню, то есть число рифмованных стихов в эпизоде в четыре раза больше, чем в остальной драме. Приняв во внимание это крупное различие стихотворного стиля, а также изысканную простоту и умеренность языка второго автора, столь отличные от приверженности Шекспира к поэтическим украшениям, я полагаю, что мы имеем достаточное основание утверждать, что эпизод написан Шекспиром. Точно так же эпизод является единственной не исторической частью всей драмы. Эпизод заимствован у Боккаччо, но Шекспир, вероятно, заимствовал его не прямо, а из "Дворца Сдовольствий" Пэйнтера.
Черты сходства, связывающие труд Шекспира с его другими драмами, не более и не менее многочисленны, чем в других его драмах, но они в данном случае очень характерны. Кроме мест, находящихся в прямой связи с той или иной пьесой, здесь встречается много мест, не находящихся в такой связи, но тем не менее носящих явно шекспировский характер. Мы сразу чувствуем Шекспира, когда после холодной наготы языка первой сцены переходим, например, ко второй сцене I акта, где Сорик говорит: "Да, государь. Тиран ее красу, как майский цвет губительные ветры, развеял, иссушил и обездолил".
Эти стихи невольно напоминают о Шекспире тем контрастом, который они представляют с бедностью стиля других мест пьесы. Нижеследующее двустишие, имеющее характер каламбура, напоминает нам о многих подобных местах в "Бесплодных усилиях любви" и во "Яне в летнюю ночь":
For sin, though sin, would not be so esteemed:
But rather virtue sin, sin virtue deemed.
(И нет греха в деянии, когда
го не совершить нам без позора.)
Но самый яркий пример погони за каламбуром мы встречаем во 2-ой сцене II акта. Эдуард говорит:
The quarrel, that I have, requires no arms,
But this of mine.
(В бою, к которому я рвусь,
Яебя своим рукам лишь поручаю.)
стественно является мысль о Шекспире также в следующих случаях. Яловом "sun" (солнце) оканчиваются девять последовательных стихов (II, 1):
Сподоби ее ты лучше солнцу;
Якажи: она в три раза ярче солнца,
Яоперничает качествами с солнцем,
Родит благоухания, как солнце,
Ямягчает стужу зимнюю, как солнце,
Пестрит убранство летнее, как солнце,
Ямотрящих на нее слепит, как солнце,
И, так во всем ее равняя с солнцем,
Проси и щедрой быть подобно солнцу,
Которое к ничтожной травке так же
Благоволит, как и к пахучей розе.
В 1596 году в "Венецианском купце" (V, 1) встречается такая же игра со словом "ring" (кольцо) у Бассанио и Порции, как здесь со словом "sun". Эта погоня за созвучиями очень характерна для Шекспира первого периода его творчества. Характерно также для Шекспира возвращаться к мыслям, однажды выраженным им в какой-либо из его пьес, - но возвращаться в новой форме или с иным значением. Примеры такого возвращения к мыслям, затронутым в "Эдуарде III", мы находим в некоторых позднейших, уже доподлинно шекспировских пьесах, например, в (II, 1) графиня говорит:
За подделку
Печати вашей смертью вы казните;
Дерзнете ль долг и клятву преступить
Вы, царь земной, перед Царем Небесным?
Дерзнете ль на металле запрещенном
Подобие го вы отчеканить?
В "Мере за меру" (II, 4) эта же мысль выражена так:
Одно и то же будет
Простить того, кто отнял у природы