Ирвин Шоу

Добро пожаловать в город!

Сборник рассказов

"ГОРОД ПОГРУЗИЛСЯ В ПОЛНУЮ ТЕМНОТУ"

Датчер стоял возле бара, думая о том, как все же приятно после душа ощущать чистоту своего тела, и о том, не стоит ли пропустить еще стаканчик -- он пока не утолил жажды. Как он рад, что наконец остался один,-- с удовольствием разглядывал девиц, одним ухом прислушиваясь к разговорам вокруг.

-- Англичане и французы,-- говорил человек в клетчатом пиджаке,-будут, словно челноки, сновать туда и обратно по территории всей Германии -от Парижа до Варшавы. К тому же у него нет нефти. Кто не знает, что у Гитлера нефти нет?

-- "Дарлинг,-- заявляет она мне,-- громко говорила крупная блондинка другой крупной блондинке, сидевшей напротив,-- я не видела тебя целую вечность! Где же ты пропадала? -- В летнем театре?" Но она, стерва, отлично знает, что я только что закончила сниматься в двух картинах у Фокса!

-- Он блефует,-- продолжал клетчатый пиджак,-- отступит, наверняка отступит,-- Россия, не Россия... У него нет нефти. Куда сегодня сунешься, не имея нефти?

-- Мистер Датчер,-- бармен передал ему телефонную трубку и включил аппарат в розетку,-- это вас.

Звонил Макамер.

-- Чем занимаешься сегодня вечером, Ральф? -- спросил он, как всегда, громовым, скрипучим голосом.

-- Сегодня вечером я пью,-- ответил Датчер.-- Пью и ожидаю, не случится ли со мной что-нибудь очень приятное.

-- Мы едем в Мексику,-- продолжал Макамер.-- Хочешь присоединиться?

-- Кто это "мы"?

-- Мы с Долли. Так присоединяешься?

-- Куда именно? В какой далекий уголок этой вечно зеленой земли? Вера-Крус, Мехико-сити...

Макамер засмеялся.

-- Тихуана. Мне нужно вернуться ко вторнику, приступить к поискам работы. Ночное путешествие. Посмотрим бега. Так ты едешь?

-- Без нефти,-- продолжал в том же духе клетчатый пиджак,-- войну вести нельзя. Это абсолютно бесполезно.

Датчер бросил тяжелый взгляд на этого человека, раздумывая, хочется ему в Мексику или нет. После нескольких сыгранных партий в теннис сегодня после полудня он избегал людей -- ему так хотелось побыть в одиночестве, наедине с самим собой, и ничем не занимать этот особый для него, многозначительный уик-энд в ожидании чего-то необычного, значительного, что, по его предчувствию, сегодня непременно с ним произойдет.

-- А в Тихуане проводятся бои быков? -- осведомился он у Макамера.

-- Вполне может быть,-- отвечал тот.-- Иногда, кажется, организуют. Поехали,-- сегодня День труда1, в Голливуде ни души.

-- Что-то я устал,-- молвил Датчер.-- Семь ночей подряд слушал это треклятое радио, практически не спал, играл в теннис, и вообще мне хочется выпить.

-- Мы уложим тебя на заднем сиденье и дадим бутылку! -- совращал его Макамер.-- Поведу я.

На Макамера, молодого, начинающего писателя, произвели сильное впечатление две последние повести Датчера, и он теперь не давал ему покоя, постоянно его преследовал.

-- Никогда не видел боя быков,-- признался Датчер,-- а ты?

-- Не неси чепухи, прошу тебя! Через пятнадцать минут мы с Долли будем у тебя.

-- Сегодня вечером я жду какого-то невероятного приключения.

-- Какой вздор! -- прогремел в трубку Макамер.-- Итак, через четверть часа.

Датчер с важным видом положил трубку.

-- Придется подыскать себе другой бар,-- обратился он к бармену.-- Как кому-то понадоблюсь -- все звонят именно сюда. Это только вредит моей репутации. Этак я через два года окажусь безработным...

Бармен расплылся в широкой улыбке.

-- Еще один ром "Коллинз"! -- заказал Датчер, не отрывая глаз от хрупкой девушки в конце стойки, с длинными густыми черными волосами и потрясающей высокой грудью,-- выпирает, словно два холма. Бармен смотрел в том же направлении.

-- Разве такая картина не разбивает ваше сердце? -- подмигнул ему бармен.

-- Калифорния, ничего не скажешь! -- откликнулся Датчер.-- Особенность страны.

-- Этот кинооператор,-- продолжала одна из крупных блондинок,-превратил меня в мать Уильяма Харта. Я все высказала ему, что я о нем думаю,-- высказала вслух, да так громко, чтоб все слышали!

Наблюдая все, что происходило в баре, Датчер думал о своем, видел совсем другие картины. Вот сейчас, в это время, в далекой Польше немецкие танки, рокоча моторами, мчатся, поднимая клубы пыли, по мирным равнинам. Немецкие парни -- летчики усаживаются в кабинах своих бомбардировщиков, проверяют управление, приборную доску, думая в эти минуты, после продолжительного ожидания и безделья: "Ну, наконец, началось!" И, получив разрешение на взлет, срываются с места и взмывают в воздух в направлении Варшавы. А кавалерия, вдруг вспомнил Датчер. Ведь у поляков всегда была первоклассная кавалерия. Перед глазами у него вдруг возникла такая сценка: замечательный, опытный кавалерист-поляк с трудом удерживается в седле, лошадь его еле передвигает ноги,-- отступление; ни он, ни его животное не спали от самой западной границы; весь пропитавшийся вонючим конским потом, он прислушивается к гулу немецких бомбардировщиков над головой и думает только о желанном, хоть самом коротком сне, о своем доме и об английских ВВС, то и дело впиваясь острыми шпорами в хилые бока лошади: "Пся крев! Еле шевелишься!" А богачи со своими прелестными женщинами, как и всюду и везде, тихо, незаметно улизнули окольными путями и теперь находятся в полной безопасности. А вот этот усталый польский кавалерист остается на открытой, длинной дороге; когда наступит рассвет и станет светло, немецкий парень в кабине бомбардировщика наверняка увидит сверху одинокого всадника...

Датчер снова посмотрел на девушку с грудями-холмами. Сидя у стойки, он делал вид, что смотрит куда-то перед собой, в одну точку, убеждая себя, что внутри него ничего не происходит, он абсолютно спокоен; но все потуги были напрасны,-- он отлично чувствовал: волна похоти поднимается в нем, как уровень воды в стакане, когда в него наливают воду из-под крана. Обычная, не из ряда вон выходящая похоть, думал он, не отрывая взгляда от этой девушки, такой красивой, черноволосой, с длинной шеей и выпукло выступающим широким горлом, в ярком ситцевом платье и с этой изумительной грудью. Постыдился бы, Датчер, увещевал он себя. Усидчивый читатель Спинозы, поклонник Джона Мильтона, сторонник экономических и нравственных реформ -- и вдруг испытывает обычную, ничем особо не отличающуюся похоть по десять раз на день при виде миловидного женского личика, по поводу шороха юбки или задорного смеха.