Эндерс вздохнул, чувствуя, как весь продрог в своем плаще, медленно поднялся по пяти ступенькам крыльца к дверям и вошел внутрь. В ноздрях у него засвербило, как бывало каждый раз, стоило ему открыть дверь отеля,-- в нос ему ударял прогорклый запах нашатырного спирта, лизола и видавшего виды линолеума, старых, проржавевших или прогнивших кроватей, пота постояльцев, которым приходилось довольствоваться двумя ванными комнатами на весь этаж, и над всеми этими запахами ощутимо властвовал один -- запах молодости и греха, и все это по доступным ценам.

Высоцки стоял у конторки портье, в своем сером костюме, с пятнами всех супов, сваренных в этом городе во всех кафетериях; его бледное лицо было выбрито до такой прозрачной гладкости, что, казалось, вот-вот кожица лопнет и появится поблескивающая, пожелтевшая кость. Висевшая у него над головой тридцативаттная лампочка тускло освещала редкие волосы, голубую морскую рубашку и большой, оранжевого цвета галстук, яркий, как свет надежды, в этом темном холле; с самой серьезной миной он читал завтрашнюю утреннюю "Миррор", с видом хозяина широко раздвинув перед собой на столе свои бледные волосатые руки.

Жозефина сидела на одном из трех стульев в холле, лицом к Высоцки; в ярко-красном, сшитом на заказ костюме, с баской в складочку, в красных туфлях с вырезанным носком, хотя на улицах сыро и ужасно холодно, как на болоте; Эндерс видел через чулки ярко-алый лак на пальцах. Сидела просто так -- не читала, не разговаривала; лицо ее казалось вырезанным из плотного слоя пудры и помады, с этими искусственно белокурыми волосами,-- последнюю живую прядь уничтожили с полдюжины лет назад с помощью пергидроля1 парикмахерши маленьких провинциальных городков, орудовавшие щипцами для завивки, какими впору завивать гриву гранитной лошади, на которой восседает генерал Шерман.

-- Эти англичане! -- возмущался Высоцки, не отрывая головы от газеты.-Лично я не позволил бы им вести войну ради меня за миллион долларов, в ценных бумагах с золотым тиснением. Трепачи и рыбаки, любители сельди -- вот кто они такие.

-- Мне казалось, евреи тоже едят селедку,-- заметила Жозефина.-- Ее резкий голос прозвучал так громко, что, казалось, весь "Серкус-отель" вдруг заговорил своим собственным голосом и этими звуками вспугнуты притаившиеся запахи нашатырного спирта, лизола и прогнившего старого дерева.

-- Да, евреи едят селедку,-- подтвердил Высоцки.-- И англичане тоже.

Эндерс, еще раз вздохнув, подошел к конторке портье. Возле лестницы, на стуле, он сразу заметил красивую девушку в элегантном пальто, отороченном мехом рыси. Разговаривая с Высоцки, он то и дело искоса поглядывал на нее и пришел к выводу, что у нее очень стройные ноги, а выражение лица холодное, полное собственного достоинства, слегка даже высокомерное,-- знакомое ему выражение.

-- Ну, привет, Высоцки! -- поздоровался Эндерс.

-- Мистер Эндерс! -- радостно воскликнул, оторвавшись наконец от своей газеты, Высоцки.-- Вижу, вы решили укрыться от дождя в своем маленьком, уютном гнездышке.

-- Да,-- Эндерс все поглядывал в сторону, где сидела девушка.

-- Вы знали,-- перебила их разговор Жозефина,-- что англичане едят селедку?

-- Да, знал, конечно,-- рассеянно пробормотал он, роясь в памяти и тщетно пытаясь вспомнить -- где он видел это лицо.

-- Об этом мне сказал Высоцки.-- Она пожала плечами.-- До сих пор я пребывала в счастливом неведении.

Эндерс, перегнувшись над стойкой, прошептал Высоцки на ухо:

-- Кто эта девушка, вон там?

Высоцки уставился на девушку в зеленом пальто. Глазки у него сразу стали хитрыми и виноватыми -- так смотрит вор, разглядывая витрину модного магазина "Тиффани", в которую вечером намеревается запустить кирпичом.

-- Это Зелинка,-- тоже шепотом отвечал Высоцки,-- Берта Зелинка. Въехала сегодня днем. Вы могли и проморгать ее, что скажете? -- проговорил он почти беззвучно, и его выбритое до костей морщинистое, постоянно серьезное зеленоватое лицо заблестело под лучом тридцативаттной лампочки.

-- Я где-то ее видел...-- Эндерс поглядывал на девушку через плечо.

Сидит, углубившись в себя, такая далекая, положив прекрасные ноги одну на другую,-- они видны из-под пальто и невольно притягивают взор; блестит глазами из-под густых ресниц на повидавшие много на своем веку часы над головой Высоцки.

-- Мне знакомо ее лицо,-- повторил Эндерс.-- Только вот откуда?..

-- Она похожа на Грету Гарбо,-- усмехнулся Высоцки,-- и вы ее с ней путаете.

Эндерс уставился на девушку в зеленом пальто. Нет, она не похожа на знаменитую актрису: удивленное, бледное лицо, большой рот с плотно сдвинутыми губами -- в общем, воплощение бушующей внутри страсти, душевной боли, неизбывной северной меланхолии, упрямо заявляющей о себе хрупкой красоты. Неожиданно для себя Эндерс вдруг осознал, что он, по сути, чужак в этом незнакомом городе, за тысячи миль от своего, родного; на улице моросит мелкий дождь, а у него нет подружки, и ни один человек во всем этом громадном, говорливом, шумном мегаполисе с населением семь миллионов, никогда не обращался к нему с более ласковой фразой, чем "Передайте, пожалуйста, горчицу!". И вот сейчас перед ним сидит не призрак, а реально существующая девушка в зеленом пальто, меланхолично настроенная, и правда все же похожая на Грету Гарбо, и на ее бледном лице отражается боль, красота, умение понять другого -- это ее отличительные особенности, ее родные сестры... У него запершило в горле -- так хотелось сказать, нет, прямо выпалить первое пришедшее в голову нежное слово,-- произнести его здесь, в этом дрянном отеле, приюте тараканов и крыс.

-- Эндерс! -- кто-то за его спиной произнес его имя веселым, мягким голосом.

Он с трудом, с сердечной болью оторвал пристальный взгляд от Берты Зелинка.

-- Мистер Эндерс, как я ждал вашего приезда! -- Бишоп, владелец отеля, небольшого роста толстячок, с сероватым лицом и влажными от слюны усами, довольно потирал руки.-- Только вы и нужны мне сегодня, и никто другой!

-- Благодарю вас за внимание,-- вежливо откликнулся Эндерс.

-- Погодите! -- визгливо крикнул Бишоп.-- Оставайтесь на месте, не двигайтесь ни на дюйм! У меня для вас сюрприз.-- И ринулся от конторки в свой кабинет.