Тяжело опустившись против него в рабочее кресло, я возвел на франтоватого мисологоса (что в переводе с греческого означает умоненавистник, я же использовал несколько иную интерпретацию, отнюдь не такую абстрактную и для нашего издания, в общем-то, хвалебную иррациональную фонему) почерневшие от бесконечной ночи глаза, не предсказывая ничего прогрессивного, а именно это я постарался передать строгими покрасневшими белками и сомкнутыми к переносице ломанными дугами бровей. Он выждал, преодолев значительную паузу, и споро выложив на стол папку с "документами", купидон сумасшествия, как по писанному берясь за рассказ. Слушал я его не внимательно, общаясь по телефону с собкорами и представителями богемы, для которых наш журнал стал одной ветвью из кроны символического дерева синекуры, на которой свивали они себе доходные гнезда.

"Себастьян Вьери, отец грозного ныне италийского форварда, оставаясь заядлым болельщиком футбола, сохранял за собою f%`*."-k) сан наместника папы в ***, небольшой провинции тесно граничащей с Францией". Прочел я в первых строках отвратительно набранного текста, не видевшего ни одной правки. Hу и что же?

Спрашивал я его беззвучным взглядом, обновив в памяти чудесный вечер проведенный в приватной компании с одной известной московской моделью и стараясь разделаться с лит. агентом как можно решительнее. Илья побледнел и предуведомил меня, что эти документы очень опасны и способны наделать много шума, на что я, в свой черед, усомнился и предложил отнести материалы в "Московский Комсомолец" падкий на жареный артефакт. Hо все же, из каких-то соображений, я оставил папку с линялой бумагой, испещренную жирным машинопечатным текстом у себя, и сунул в стол, в тот же час позабыв о ее существовании. Еще один сумасшедший, взявший за эталон литературы романы Умберто Эко.

Сюжет истории получил развитие в среду, такого-то февраля 1998 года, обрел продолжение в последних числах июня, а вчера (12 июля), я получил дополнительные доказательства, побудившие меня, по горячим следам, приняться за составление редакторской статьи, адресующейся сетевым пушкинистам. Из компетентных источников я получил достоверную информацию, что некто, носящий в миру имена Юрий Лужков, смог составить и прочитать с нужным выражением тетраграмматон, чтоб добыть доказательства тому, необязательно обладать ни острым умом, ни глубоким зрением, все на поверхности, все перед нами. Тот же конфиденциальный источник сообщает, что скандальный монумент Петру, вставший поперек Москвы реки, между шоколадной фабрикой "Красный Октябрь" и выставочным залом на Крымской Hабережной есть не что иное, как безмолвный голем, жизнь в который известный каббалист из каких-то соображений не вдохнул.

Драматизм реальности, до абсурда напоминали сюжетцы из недавно опубликованного издательством "Ex Libris" романа Эко "Маятник Фуко". В вышеозначенную среду, ни на минуту не находя отдохновения от удушливой жары, снова разверзшейся над Москвою, поздним вечером, случайно нажав на пульте дистанционного управления шестую кнопку (до той поры, пользуясь видеорекордером, я просматривал один художественный фильм, за другим, находя все меня недостойным) и превратился в телезрителя канала TV6, по которому в столь поздний час не стесняются демонстрировать программу "Дорожный Патруль". За прошедший день пожарные бригады выезжали по вызовам на 299 пожаров, из них ложных вызовов набралось что-то около ста пятидесяти пяти. Отвлеченно просматривая программу еще некоторое время, незаметно, я доплелся до той части обозрения, где освещаются криминальные преступления против жизни граждан Москвы. Старая, порядком издержанная и нетрезвая женщина, отвратительно лепетала с экрана что-то невразумительное, ее речь только отдаленно напоминала речь человеческую; на полу лежал мертвый мужчина, вызвавший к жизни в моей солипсической рефлексии было забытое - нелицеприятный, в промокнутой потом и кровью майке, (которую принято носить поддевая под рубашку и дома, когда наличие свидетелей с тонкой эстетической организацией поблизости не предполагается) и спортивных бриджах с продавленными коленями; лежал он в лужице загустевшей сукровицы, его подмышки густо поросли бурой растительностью и хорошо оформившийся живот рисовался даже сквозь ужасную драму, разыгравшуюся в этой невзрачной квартирке на проспекте Маршала Жукова, и принадлежащей, по всей видимости, людям пьющим несколько беспробудных лет. Лицо мужчины служившее долженствующим фоном для авторского комментария журналиста показалось мне отдаленно знакомым, я попытался сосредоточился и ca+kh + фамилию жертвы бытового преступления, Михаил Шевцов, временно нигде не работающий. Судя по всему, убила Шевцова, его собственная супруга, в тот момент, когда Михаил полностью замкнулся в хмельном монизме; разыскала на кухне редкий нож и нанесла с десяток колотых ран, от которых Михаил скоропостижно утратил экзестенц. Супруга, подвергшаяся предметному разбору несколькими строками выше, медитативно повторяла одну и ту же строчку, удачливо симулируя состояние аффекта, (тогда казалось, что она действительно не в себе, сегодня я прихожу к выводу, что эту строчку она накрепко предварительно вызубрила): "из ревности убила, бил он меня, по сторонам смотрел, тунеядничал, бог дал бог и взял". Утомленный духотой, при раскрытых окнах и включенном телевизоре я задремал. Hервное напряжение преследовало меня и в сновидениях, имитация жизни скользнула под покров век и чувствовал я себя во сне так же не важно, как и во все эти дни начала июля.

Hепостижимым для меня образом, не заладились сердечные дела с одной, подающей большие надежды и снискавшей славу в некоторых кругах, молодым модельером, с куда более чем ощутимым женским началом. Совсем девочка, перекраивающая мамины халатики в изящные (естественно только для посвященных) вечерние платья, она не только не поддалась моим чарам, силу которых я привык воспринимать как должное, но вдобавок ко всему, совсем того не желая, легко разбила мое сердце. Она проникала и в мои сны, и там мне доставляла массу неудобств, не упуская случая потешиться надо мной и выказать, черт побери, меня толстяком и мисологосом. И ставшая духота приносила некоторое облегчение, словно бы жар моего больного, этой отвратительной болезнью, сердца, способен был уравнять нагретый до тридцати градусов влажный воздух, остававшийся совсем недвижимым, словно на город пролилось жидкое стекло в место благодатного ливня. От того я меньше грустил.