Аромат ладана, тепло, усталость и череда непоследовательных мыслей ввели его в дремотное состояние, подбородок его начал уже было клониться вниз, но заметив, что Лебрен поднялся на ноги, он проснулся. Хорнблауэр поспешил последовать его примеру, и процессия потянулась к выходу из церкви.

От Нотр Дам они, пронизываемые ветром, проехали по Рю де Пари, и сгрудились в кучу перед входом в Отель де Виль. Приветственные крики людей звучали тихо и без воодушевления, а движения герцога, когда он махал рукой или приподнимал шляпу, казались механическими. Его королевское высочество обладал стоическим терпением, позволявшим переносить трудности в присутствии народа — свойство, присущее монархическим особам, однако ему, видимо, пришлось заплатить за это дорогой ценой — он сделался молчаливым и замкнутым. Хорнблауэр размышлял, чего можно ожидать от герцога, ведь скоро под его формальным руководством французам предстоит проливать кровь французов, и наступит ли тот момент, когда он сможет положиться на сторонников Бурбонов в борьбе против бонапартистов?

Хорнблауэр продолжал наблюдать за ним в большом зале в Отель де Виль, где, вопреки зажженным в обоих концах каминах, было жутко холодно. Герцог приветствовал представителей местных властей с женами, которых по очереди подводили к нему. Искусственная улыбка, вежливое, но формальное приветствие, тщательно выверенный, в соответствии со статусом, знак внимания: от кивка головы до легкого поклона. Все это свидетельствовало о хорошей школе. Рядом и позади него стояли советники — émigré[23] аристократы, которых он привез с собой, Мома и Лебрен представляли Францию послереволюционного периода, Хоу следил за соблюдением интересов Британии. Немудрено, что герцог выглядел марионеткой в окружении этих людей, дергавших за веревочки.

Хорнблауэр видел красные носы и неприкрытые перчатками красные локти женщин, трясущихся от холода в до предела декольтированных придворных туалетах. Жены торговцев и мелких чиновников, получив приглашение в самый день приема, были одеты кое-как, на скорую руку. Полные туго зашнурованы в корсеты, более худые пытались демонстрировать не сдерживаемую корсетом томность нарядов, бывших в моде лет десять назад. Они бурлили от возбуждения при мысли о предстоящей встрече с царственной особой. Их мужья, казалось, заразились этим чувством, оживленно курсируя от группы к группе. Но Хорнблауэр знал, что является причиной их беспокойства: до тех пор, пока неизмеримая мощь Бонапарта не будет сломлена, лишь несколько дней могут отделять их, с их маленькими состояниями или надеждами на получение пенсиона, от того, чтобы стать нищими изгнанниками или жертвами гильотины. Одной из причин присутствия здесь герцога было заставить этих людей открыто признать себя сторонниками Бурбонов, и откровенные намеки Лебрена в частных беседах давали ясно понять, зачем они здесь. Конец сомнениям и терзаниям — в будущем история будет вспоминать лишь о блистательном приеме, ознаменовавшем прибытие бурбонского принца на землю Франции. Хорнблауэру пришла вдруг в голову мысль, что в подоплеке приема, устроенного Молодым Претендентом в Холируде,[24] лежали те же самые причины, чтобы там не утверждали позднейшие легенды. С другой стороны, прием у Претендента не был украшен присутствием красных мундиров морской пехоты и голубых с золотом флотских.

Кто-то прикоснулся к рукаву его мундира, прикосновение, как ему показалось, было предостерегающим. Неспешно повернувшись, он увидел Брауна, одетого в лучший костюм.

— Меня послал к вам полковник Доббс, сэр, — заявил Браун.

Он говорил тихо, стараясь не смотреть прямо на капитана и не шевелить губами больше, чем необходимо. Ему одинаково не хотелось привлекать внимание собравшихся к своему присутствию, и дать возможность кому-нибудь услышать его слова.

— Ну?

— Прибыло донесение, сэр, и полковник Доббс считает, что вы должны на него взглянуть, сэр.

— Я буду через секунду.

— Есть, сэр.

Браун исчез: несмотря на массивность и рост, он мог быть совершенно незаметным, когда это было ему нужно.

Хорнблауэр выждал достаточно долго для того, чтобы ни у кого не создалось впечатления, что его уход связан с сообщением Брауна, и затем миновал стоящих у двери часовых. Прыгая через ступеньку, он поднялся в свой кабинет, где его ждал одетый в красный мундир морской пехоты полковник.

— Они, наконец, идут, сэр, — сказал Доббс, протягивая Хорнблауэру донесение.

Оно представляло собой длинную, узкую полоску бумаги, и даже такая узкая, она была сложена как по длине, так и по ширине. Письмо было таким странным, что Хорнблауэр, прежде чем приступить к чтению, вопросительно посмотрел на Доббса.

— Оно было спрятано в пуговице плаща посланца, сэр, — пояснил Доббс. — От агента в Париже.

Хорнблауэр знал, что многие высокопоставленные лица предают своего владыку — императора, продавая военные и политические секреты, как ради сиюминутной выгоды, так и ради будущей карьеры. Это письмо, должно быть, послано одним из таких людей.

— Посланец выехал из Парижа вчера, — сказал Доббс. — Добрался на почтовых до Онфлера и пересек реку сегодня после наступления темноты.

Письмо было написано человеком, хорошо знавшим свое дело.

«Сегодня утром, — говорилось в нем, — осадные орудия из артиллерийского парка в Саблоне были отправлены вниз по реке. Они входят в 107-й артиллерийский полк. Орудия двадцатичетырехфунтовые, их, насколько мне известно, двадцать четыре. Полку приданы три инженерные роты и рота минеров. Говорят, что командует войсками генерал Кио. Мне неизвестно, какие еще силы будут переданы в его распоряжение».

Подписи не было, а почерк изменен.

— Оно подлинное? — задал вопрос Хорнблауэр.

— Да, сэр. Харрисон это подтверждает. И оно согласуется с другими сведениями, полученными из Руана.

Значит Бонапарт, увязший на востоке Франции в борьбе с русскими, австрийцами и пруссаками, на юге ведущий схватку не на жизнь, а на смерть с Веллингтоном, все-таки изыскал силы для устранения новой угрозы на севере. Пункт назначения осадной артиллерии не вызывал сомнений. Единственными противниками вниз по Сене от Парижа были только изменники из Гавра: присутствие саперов и минеров служило неопровержимым доказательством того, что готовится осада, и пушки явно направлялись не затем, чтобы усилить какие-нибудь береговые укрепления. Кроме того, в Руане Кио собрал около двух дивизий.

Сена предоставляла для Наполеона все удобства для нанесения удара по Гавру. По воде тяжелые орудия можно перевозить с гораздо большей скоростью, чем по дорогам, особенно по зимним дорогам. Даже войска, посаженные на баржи, будут двигаться быстрее, чем пешим порядком. День и ночь эти баржи будут идти вниз по реке — сейчас они, должно быть, уже приближаются к Руану. Подход Кио к городу — вопрос, возможно, лишь нескольких дней. В голове Хорнблауэра всплыли воспоминания о последней осаде, которую ему довелось пережить — осаде Риги. Он вспомнил про ползущие вперед апроши, неуклонное приближение туров и фашин — не исключено, что через несколько дней на него ляжет ответственность отражения этой смертельной угрозы.

Он почувствовал приступ ярости по отношению к Лондону, оказавшему ему такую слабую поддержку — за те две недели, которые Гавр находится в руках британцев, многое можно было бы сделать. В своих письмах он резко, насколько мог себе позволить, указывал на бесперспективность нерешительной политики — ему припомнилось, что он употребил именно эти слова, но Англия, истекшая кровью за двадцать лет войны, бросившая все силы на поддержку армии Веллингтона на юге, мало что могла уделить ему. Организованному им восстанию суждено было играть оборонительную роль, являясь лишь незначительным военным эпизодом в этом гигантском кризисе. С точки зрения политики и морали последствия сделанного им были огромны, в чем его льстиво заверяли политики, но средства, которыми он располагал для достижения военного результата, оставляли желать много лучшего. Бонапарт, империя которого разваливалась, который вел бой не на жизнь, а на смерть на заснеженных полях Шампани, все-таки изыскал две дивизии и осадный парк для того, чтобы отбить Гавр. Возможно ли победить этого человека?