— Мне неизвестно ни единого случая, когда мир был бы оскорблен проявлением милосердия, Ваше королевское высочество.

— У вас странные представления о милосердии, сэр. У меня создается впечатление, что ваша необычная просьба продиктована иными соображениями, чем вы пытаетесь это представить. Может вы и сам либерал — один из тех опасных людей, которые называют себя мыслителями. Ловкий политический ход с вашей стороны: заставить мою семью скомпрометировать себя своим же первым документом, подстрекающим революцию.

Это чудовищное обвинение совершенно сразило Хорнблауэра.

— Сэр! — запротестовал он. — Ваше королевское высочество…

Даже если бы он говорил по-английски, то вряд ли смог бы найти подходящие слова, используя же французский, он оказался совершенно беспомощен. Это было не просто оскорбление, но и проявление узколобости и изворотливой подозрительности Бурбонов, позволившей нанести ему лишающий дара речи удар.

— Не вижу возможности удовлетворить вашу просьбу, сэр, — произнес герцог, положив руку на шнурок от звонка.

Выйдя из приемной, Хорнблауэр буквально пронесся мимо придворных и часовых. Щеки его пылали. Он был вне себя от гнева — очень редко ему приходилось испытывать большую ярость, чем сейчас: почти всегда его стремление принимать во внимание все точки зрения на вопрос позволяло ему быть спокойным и снисходительным — скорее, слабым, как он поправил сам себя в этот момент самоуничижения. Ворвавшись в свой кабинет, он плюхнулся в кресло, не через секунду снова вскочил, и начал расхаживать по комнате, потом снова сел. Доббс и Ховард с изумлением посмотрели на его сдвинутые, словно грозовые тучи, брови, и тут же опять уткнулись в свои бумаги. Хорнблауэр сорвал с шеи платок, расстегнул пуговицы жилета, и опасно подскочившее давление начало приходить в норму. В его уме бурлил водоворот мыслей, однако через них, как солнечный луч, пробивающийся через пелену облаков, просвечивало чувство иронии над своим гневом. Не ослабляя решимости, его неизменное чувство юмора брало свое; ему потребовалось лишь несколько минут, чтобы обдумать свой следующий шаг.

— Я хочу, чтобы сюда пришли те парни-французы, которые прибыли вместе с герцогом, — распорядился он, — конюший, кавалер ордена и раздатчик милостыни. Полковник Доббс, попрошу вас быть готовым записать то, что я продиктую.

Эмигранты-советники герцога, слегка напуганные и озадаченные, вошли в комнату; Хорнблауэр, развалившийся в кресле, предложил им сесть.

— Доброе утро, джентльмены, — добродушно сказал он. — Я пригласил вас для того, чтобы вы послушали, какое письмо я собираюсь написать премьер-министру. Полагаю, вы достаточно владеете английским, чтобы ухватить его суть? Вы готовы, полковник?

— Сэр! — в изумлении воскликнул конюший, пытаясь прервать Хорнблауэра, но тот махнул рукой, приказывая ему замолчать.

— Пожалуйста, полковник, продолжайте.

Теперь уже конюший, кавалер и раздатчик милостыни вскочили на ноги. Ховард таращился на них с другого конца комнаты. Лица Доббса, склонившегося над столом, было не разглядеть, только розовая полоска шеи контрастировала с алым воротником кителя.

— Продолжайте, полковник.

— Сэр! — заявил конюший, — вы не можете отправить такое письмо.

Он начал говорить по-французски, потом перешел на английский; кавалер и раздатчик милостыни сопровождали его речь возгласами одобрения на обоих языках.

— Не смогу? — произнес Хорнблауэр.

— И вы не можете отправить Его королевское высочество обратно в Англию. Не можете! Нет!

— Нет? — повторил Хорнблауэр, откидываясь в кресле.

Протесты замерли на губах трех французов. Вынужденные осознать горькую правду, они, также как и Хорнблауэр, хорошо понимали, кому принадлежит реальная власть в Гавре. В распоряжении этого человека находились единственные дисциплинированные и дееспособные военные силы, одного его слова будет достаточно, чтобы оставить город на произвол Бонапарта, именно по его приказу корабли приходят в гавань и уходят прочь.

— Не говорите мне, — сказал Хорнблауэр с тонко рассчитанной иронией, — что Его королевское высочество окажет физическое сопротивление моему приказу подняться на борт корабля. Джентльмены, вам приходилось когда-нибудь видеть, как ведут дезертиров? Заламывают руки за спину и толкают вперед — самый неудобный и неприличный способ передвижения. А также болезненный, насколько мне известно.

— Но это письмо, — произнес конюший, — скомпрометирует Его королевское высочество в глазах всего мира. Это будет серьезнейший удар по интересам королевской семьи. Оно может поставить под сомнение наследование престола.

— Именно поэтому я и пригласил вас послушать, как я диктую его.

— Вы никогда не отправите его, — заявил конюший, в глазах которого при виде решимости Хорнблауэра, промелькнула тень сомнения.

— Хочу заверить вас, джентльмены, что я и могу, и хочу сделать это.

Их взгляды встретились, и сомнения конюшего исчезли. Хорнблауэр одержал верх.

— Может быть, — начал конюший, прокашлявшись и обведя взором коллег в поисках поддержки, — произошло некое недоразумение. Если Его королевское высочество отклонил какие-то просьбы Вашего превосходительства, в чем, как я понимаю, все дело, осмелюсь предположить, что это случилось из-за того, что Его королевскому высочеству не было известно, какое важное значение придает Ваше превосходительство этому вопросу. Если Ваше превосходительство даст нам возможность представить Его королевскому высочеству все более детально, то …

Хорнблауэр бросил взгляд на Ховарда, который тотчас ухватил намек.

— Да, сэр, — сказал он. — Уверен, что Его королевское высочество все поймет.

Доббс поднял голову и промычал что-то в знак согласия. Тем не менее, потребовалось еще несколько минут для того, чтобы Хорнблауэр позволил убедить себя не претворять немедленно в жизнь свое решение. Лишь с большой неохотой он уступил настояниям своего штаба и свиты герцога. После того, как конюший повел своих коллег на встречу с герцогом, Хорнблауэр откинулся назад, ощущая, как показная расслабленность уступает место настоящей. В результате пережитого волнения и радости дипломатической победы его бросало то в жар, то в холод.

— Его королевское высочество будет благоразумным, — сказал Доббс.

— Без сомнения, — резонно согласился Ховард.

Хорнблауэр подумал о двадцати моряках, закованных в цепи в трюме «Нонсача» и ожидающих завтра повешения.

— Мне пришла в голову одна идея, сэр, — сказал Ховард. — Можно вступить в переговоры с французами. Послать парламентера — верхового офицера и белым флагом и трубачом. Он передаст генералу Кио ваше письмо с просьбой сообщить новости о капитане Буше. Если Кио что-нибудь известно, думаю, он будет достаточно благороден, чтобы сообщить вам, сэр.

Буш! В волнениях последнего часа Хорнблауэр совершенно забыл о Буше. Его радостное возбуждение стало неумолимо таять — так зерно утекает из разорванного мешка. На него снова навалилась депрессия. Остальные заметили произошедшую в нем перемену. О том, какую привязанность успел он вызвать у них за короткое время совместной службы, лучше всего свидетельствовало то, что им легче было перенести его сдвинутые в ярости брови, чем видеть своего коммодора совершенно несчастным.