Подписано:

Граф Эмманюэль Клозан, дивизионный генерал,

Июня месяца 6 дня, 1815 года.

Граф посмотрел на почерневшее лицо повешенного.

— Кто это, — спросил он.

— Поль-Мари с мельницы, сэр, — ответил встретивший их человек.

— Бедный Поль-Мари!

— Значит, они уже пересекли эту тропу, — заметил Хорнблауэр, — Мы окружены.

Кто-то протянул руку к трупу, видимо, намереваясь сорвать плакат.

— Стой! — как раз вовремя крикнул Хорнблауэр. — Они не должны узнать, что мы проходили здесь.

— По той же самой причине мы должны оставить беднягу без погребения, — добавил граф.

— Нам нужно идти вперед, — сказал Хорнблауэр. — Вот пересечем брод, тогда и сможем перевести дух.

Он окинул взором свою жалкую маленькую армию. Некоторые, едва произошла остановка, попадали наземь. Другие оперлись на мушкеты, а кое-кто пытался по слогам читать плакат, прикрепленный к груди Поля-Мари. Это была не первая копия, какую им приходилось видеть.

— Вперед, дети мои, — скомандовал граф.

Лицо старика было бледным от усталости, он качался в седле. Состояние клячи, на которой он ехал, было едва ли лучшим: повесив голову, она неохотно поплелась вперед, повинуясь удару шпор. Остальные — шатающиеся, голодные и оборванные, последовали за предводителем, большинство провожало глазами тело Поля-Мари. Хорнблауэр заметил, что некоторые отстали, и задержался, чтобы поторопить их. За поясом у него были пистолеты. Дезертиры, помимо ослабления сил, могли выдать их намерение пересечь брод. Клозан сделал правильный ход, предлагая амнистию, так как многие в отряде — Хорнблауэр знал кто — уже задавались вопросом о необходимости продолжать борьбу. Люди, которым нечего терять, будут лучше сражаться в смертельном бою, чем те, у кого есть шанс сдаться, а его последователи наверняка уже испытывают сожаление при мысли о том, как быстро истекают пятнадцать дней, предоставленных им прокламацией. Сегодня было воскресенье, восемнадцатое июня — восемнадцатое июня 1815 года. Ему нужно удержать людей еще в течение трех дней, тогда он может быть уверен в том, что они станут сражаться ни на жизнь, а на смерть.

Покрытые мозолями ноги причиняли ему жуткую боль, и краткая остановка перед телом повешенного Поля-Мари снова вернула их к жизни, так что он мог сделать еще несколько шагов прежде, чем они опять онемеют. Хорнблауэр заставил себя идти быстрее, чтобы догнать Мари, идущую рядом с Анеттой в середине колонны. За спиной у нее висел мушкет. Мари обрезала свои роскошные волосы, обкорнав их ножом после первой же ночи в качестве бойца партизанского отряда, и концы прядей свисали у нее вокруг лица, запыленного и лоснящегося от пота. Однако и она, и Анетта находились в гораздо лучшем физическом состоянии, чем Хорнблауэр, на ногах у них не было мозолей и шаг их было гораздо тверже шатающейся походки Хорнблауэра. Они были соответственно на десять и пятнадцать лет моложе его.

— Почему бы не бросить Пьера и не взять его лошадь, Орацио? — спросила Мари.

— Нет, — отрезал Хорнблауэр.

— Он все равно умрет, — не согласилась Мари. — Такая рана вызывает гангрену.

— На людей плохо повлияет, если мы оставим его одного умирать в лесу, — сказал Хорнблауэр. — Кроме того, Клозан может найти его раньше, чем он умрет, и вызнает у него про наши планы.

— Значит надо убить и похоронить его, — заявила Мари.

Женщины, попадая на войну, становятся более жестокими, чем мужчины, и склонны следовать логике войны до крайних ее пределов. А ведь это была та самая Мари — нежная, ласковая, которая плакала от любви к нему.

— Нет, — повторил Хорнблауэр. — Скоро мы добудем еще лошадей.

— Если получится, — сказала Мари.

Трудно было сберечь лошадей в таких условиях — они погибали или начинали хромать, в то время как люди продолжали жить и идти вперед. Только две недели прошло с тех пор, как Клозан, выдвинувшись из Бриара, заставил их покинуть Невер, и в последующей за этим ужасной погоне лошади умирали дюжинами. Клозан, должно быть, деятельный и энергичный офицер: его колонны, не прерываясь ни на минуту, следуют за ними по пятам.

Только предпринимая один ночной марш за другим, с помощью стретегем и военных хитростей удавалось им избежать его капканов. Дважды случались ожесточенные арьергардные бои, однажды они заманили в засаду подразделение преследующих их гусар — в памяти Хорнблауэра всплыла картина, как одетые в нарядные мундиры солдаты валятся из седел после обрушившегося на них из-за обочины дороги залпа. И вот теперь партизанский отряд, утративший уже половину людей, делал дневной переход сразу после ночного марша, чтобы проскочить в тылу одной из окружающих его колонн Клозана. Мари знала об одном труднодоступном и малоизвестном броде через Луару, расположенном впереди. Перебравшись через него, они смогут устроить себе дневку в лесах Рюна, прежде чем объявиться в долине Алье и устроить там очередной переполох. Клозан, конечно, опять тут же сядет им на хвост, но заглядывать так далеко вперед было еще рано: новые обстоятельства подскажут новый образ действий.

Клозан действительно был деятельным и энергичным — должно быть, у него имелся опыт боев с испанской герильей. Но в его распоряжении находились также значительные силы, позволяющие ему так действовать: Хорнблауэр располагал сведениями о 14-м Leger и 40-м Ligne — Четырнадцатом полку легкой и Сороковом линейной пехоты, кроме того был еще полк, с которым они пока не соприкасались, и по крайней мере один эскадрон Десятого гусарского. Девять батальонов, или даже более — шесть или семь тысяч человек — и все гоняются за тремя десятками изможденных партизан. Хорнблауэр выполнял свой долг, так как эти семь тысяч штыков принесли бы гораздо больше пользы на бельгийской границе, где происходило, без сомнения, что-то важное. И если ему удастся просто не выйти из борьбы, он может измотать эти семь тысяч штыков, заставляя растрачивать амуницию и боевой дух. Он может! Хорнблауэр стиснул зубы и двинулся дальше: ноги снова занемели и перестали чувствовать боль. Теперь его беспокоила только жуткая усталость в мышцах. Вдали раздался низкий раскатистый звук.

— Пушки? — спросил он, слегка озадаченно.

— Гром, — ответила Мари.

Когда-то они так весело болтали, прогуливаясь рука об руку, беззаботно и радостно. Сейчас трудно было поверить, что это происходило с ними в то счастливое мирное время до возвращения Бонапарта с Эльбы. Теперь Хорнблауэр слишком устал, чтобы чувствовать любовь. Снова прогремел гром, духота стала еще более гнетущей. Хорнблауэр ощущал, как одежда его насквозь пропитывается потом. Ему также хотелось пить, но жажда была не такой мучительной, как физическая усталость. В лесу начало темнеть — не из-за приближения сумерек, до которых было еще далеко, а из-за скопления грозовых туч. Кто-то рядом с ним застонал, и Хорнблауэр заставил себя обернуться с усмешкой.

— Кто это тут мычит, как корова? — спросил он. — Старый папаша Фермиак? На пять лет моложе меня, а называется папаша Фермиак, да еще мычит, как корова! Бодрей, папаша! Может быть на той стороне Луары мы подыщем для тебя быка.

Раздалось несколько смешков: некоторые были попросту проявлением истерии, другие смеялись над не совсем правильным французским Хорнблауэра, а кто-то над несообразностью ситуации — высокопоставленный английский лорд перекидывается шутками с простыми французскими крестьянами. Раскат грома раздался почти над головой, было слышно, как дождь забарабанил по ветвям деревьев. Несколько капель пробили себе дорогу сквозь ветви и упали на покрытые потом лица.

— Вот и дождь, — сказал кто-то.

— У меня вода под ступнями уже в течение двух дней, — сказал Хорнблауэр. — Взгляните на мои мозоли. Даже Иисус не ходил по воде так долго, как я.

Богохульная шутка вызвала новый взрыв смеха, продвинувший людей еще на сотню ярдов вперед. Хляби небесные разверзлись, и на землю обрушился настоящий водопад. Хорнблауэр проверил седельные тюки, чтобы удостовериться, что кожаные чехлы на них закреплены надежно. Здесь хранились две тысячи ружейных зарядов, и ему вовсе не хотелось лишиться их — потерю боеприпасов будет гораздо труднее возместить, чем недостаток продовольствия или даже обуви. Они продолжали брести в полутьме, одежда их стала тяжелой от насытившей ткань влаги. Грунт под ногами сделался вязким и скользким, а дождь не собирался заканчиваться. По-прежнему гремел гром и сверкали молнии, выхватывая из темноты провалы между деревьями.