Гусары подхватили его, и почти волоком потащили за собой: вверх по мраморной лестнице, обрамленной портиком, в отделанный панелями кабинет, где за столом сидел генерал Клозан — крупный эльзасец с голубыми глазами навыкате, красными щеками и торчащими рыжими усами.

Когда перед его взором предстали три изможденные фигуры, голубые глаза выкатились из орбит еще больше. Не скрывая удивления, он переводил взгляд с одного на другого, щеголеватый адъютант, проскользнувший в кресло рядом с генералом и приготовивший перо и бумагу, более преуспел в попытке сохранить невозмутимость.

— Кто вы? — спросил генерал.

После минутного колебания первым заговорил граф:

— Луи-Антуан-Эктор-Савиньен де Ладон, граф де Грасай, — заявил он, гордо вздернув подбородок.

Взор округлых голубых глаз направился на Брауна.

— А вы?

— Меня зовут Браун.

— А, слуга одного из тех, кто был вожаком. А вы?

— Горацио, лорд Хорнблауэр. — Голос Хорнблауэра был хриплым: в горле у него совершенно пересохло.

— Лорд Орнблоуэр. Граф де Грасай, — проговорил генерал, переводя взгляд с одного на другого. Он не говорил ни слова — но взгляд его был достаточно красноречивым. Эти два изможденных голодранца — глава одного из старейших семейств Франции и один из самых многообещающих офицеров британского флота.

— Военный трибунал, который будет судить вас, соберется сегодня вечером, — сказал генерал. — У вас есть несколько часов, чтобы подготовиться к защите.

Он не добавил «если считаете нужным».

Хорнблауэру пришла в голову одна мысль:

— Этот человек, месье — Браун. Он военнопленный.

Изогнутые аркой песочного цвета брови взметнулись еще выше.

— Он матрос флота его величества короля Британии. Он выполнял долг, подчиняясь приказам вышестоящего офицера. Вследствие этого он не подлежит трибуналу и является законным комбатантом.

— Он сражался вместе с мятежниками.

— Это не имеет отношения к делу, сэр. Он входит в состав вооруженных сил британской короны в чине …

Никакие усилия не помогали Хорнблауэру подобрать французский эквивалент званию «старшина», и за отсутствием лучшего он употребил английский термин. Голубые глаза вдруг сузились.

— Это те самые доводы, которые вы станете приводить в свою защиту на трибунале, — сказал Клозан. — Это вам не поможет.

— Я говорю не о своей защите, — ответил Хорнблауэр тоном, который не позволял усомниться в его искренности. — Я думаю о Брауне. Вам не в чем обвинить его. Вы сам солдат, и должны понимать это.

Заинтересованность в развернувшемся споре заставила его забыть об усталости, о собственном отчаянном положении. Его глубокое и искреннее беспокойство о судьбе Брауна произвело впечатление на Клозана, которого не могла не тронуть такая забота о подчиненном со стороны человека, который сам вот-вот лишится жизни. Выражение голубых глаз смягчилось, в нем даже проскользнули оттенки восхищения, которые остались незамеченными Хорнблауэром, несмотря на чуткость и острый ум последнего. Для него забота о Брауне казалась совершенно естественной, так что ему даже не приходило в голову, что это может вызвать восхищение.

— Я приму это к сведению, — сказал Клозан. Затем он обратился к эскорту:

— Уведите пленников.

Щеголеватый адъютант что-то торопливо зашептал ему на ухо. Генерал кивнул с присущей эльзасцам важностью.

— Делайте, что сочтете нужным, — сказал он. — Назначаю вас ответственным.

Адъютант вскочил и вышел в холл следом за ними. Прямо за дверью он стал раздавать приказания:

— Вот этого, — указал он на Брауна, — на гауптвахту. Этого, — имелся в виду граф, — поместите здесь, в комнате. Сержант, вы будете его охранять. Лейтенант, вы персонально отвечаете за этого человека — Орнблоуэра. Возьмите двоих солдат, и не спускайте с него глаз. Ни на секунду. Под замком есть темница. Отведите его туда, и оставайтесь с ним. Я буду время от времени проверять. Этот человек сбежал четыре года назад от императорских жандармов и был приговорен к смерти заочно. Он отчаянный, и вы должны быть готовы к любым хитростям с его стороны.

— Хорошо, сэр, — сказал лейтенант.

Каменная лестница вела вниз, к темнице, этому пережитку не столь далеких дней, когда господин поместья был наделен правом низшего, среднего и высшего суда. Теперь, когда перед ними с лязгом засовов отворилась дверь, ведущая внутрь, все говорило о том, что темница давно уже не использовалась. Здесь не было сыро, напротив, все покрывал густой слой пыли. Сквозь высокое зарешеченное окно пробивался луч света, вполне достаточный, чтобы осветить помещение. Лейтенант скользнул взглядом по голым стенам: единственную «мебель» составляла пара железных кандалов, приклепанных к полу.

— Принесите несколько стульев, — скомандовал он одному из солдат, а потом, оценив состояние пленника, добавил, — И еще найдите какой-нибудь матрас, на худой конец, соломенный тюфяк.

В темнице было холодно, но Хорнблауэр чувствовал, тем не менее, как по лбу у него стекают капли пота. Слабость его возрастала с каждой секундой, ноги подкашивались даже когда он просто стоял, перед глазами все плыло. Едва на полу постелили матрас, Хорнблауэр с трудом доковылял и буквально рухнул на него. В этот момент он забыл обо всем, даже о горе из-за смерти Мари.

Не осталось места ни для сожалений, ни для предчувствий. Он лежал лицом вниз, не совсем без сознания, не совсем во сне, но будто впав в забытье. В этот момент коллапса он не чувствовал ничего: ни пульсации в ногах, ни рева в ушах, ни боли в плече, ни душевных терзаний — ничего.

Когда лязг засовов возвестил о приходе адъютанта, Хорнблауэр немного пришел в себя. Когда адъютант вошел, Хорнблауэр по-прежнему лежал лицом вниз, испытывая почти удовольствие из-за отсутствия необходимости двигаться или думать.

— Пленник сказал что-нибудь? — услышал он вопрос адъютанта.

— Ни единого слова, — ответил лейтенант.

— Впал в отчаяние, — слегка раздраженно прокомментировал адъютант.

Это замечание взбесило Хорнблауэра, как еще раньше бесило то, что его видят в таком непрезентабельном положении. Он повернулся, уселся на своем тюфяке и посмотрел на адъютанта.

— Вам нужно что-нибудь? — спросил тот. — Может быть, желаете написать письмо?

Он не собирался писать писем, на которые его тюремщики набросятся как коршуны на добычу. И все же нужно было сделать что-то, чтобы рассеять впечатление об его отчаянии. И он знал, что ему требуется, и как сильно ему это нужно.

— Принять ванну, — заявил он. Провел рукой по заросшей щеке. — Побриться. Переодеться в чистое.

— Ванну? — в некотором замешательстве повторил адъютант. Потом на лице его появилось выражение подозрительности. — Я не дам вам лезвие. Вы хотите оставить с носом расстрельную команду.

— Пусть один из ваших людей побреет меня, — произнес Хорнблауэр, и, желая ужалить побольнее, добавил, — можете связать мне руки на время бритья. Но сначала — чан с горячей водой, мыло и полотенце. И чистую рубашку.

Адъютант сдался:

— Ладно.

На выручку Хорнблауэру пришло состояние странного легкомысленного возбуждения. У него не вызвала смущения необходимость раздеваться перед четырьмя парами любопытных глаз, чтобы смыть с тела грязь и насухо обтереться, не взирая на боль в раненом плече. Он вызывал у них интерес не столько как знаменитый чудак-англичанин, сколько как человек, которому скоро предстоит умереть. Вскоре этому человеку, натирающему себя мылом, предстоит возглавить процессию, и это белое тело окажется растерзанным на куски мушкетными пулями. Он телепатически ощущал этот нездоровый интерес, и с гордой презрительностью позволял удовлетворить его. Пока Хорнблауэр одевался, тюремщики следили за каждым его движением. Вошел солдат, держа в руках кожаные ремешки и бритвы.

— Полковой брадобрей, — пояснил адъютант. — Он будет брить вас.

Теперь не было даже речи о том, чтобы связать ему руки. Когда бритва скользила по горлу Хорнблауэра, у того мелькнула мысль внезапно дернуться и схватить лезвие. Здесь проходят яремная вена и сонная артерия: один глубокий порез — и все мучения кончатся, дополнительное же удовольствие крылось в возможности оставить в дураках подозрительного адъютанта. На секунду искушение стало почти неодолимым. В его воображении возникла картина: бьющееся в конвульсиях тело, кровь, хлещущая из горла, оцепеневшие офицеры. Видение было настолько четким, что какое-то время он медлил расставаться с ним, наслаждаясь. Но участь самоубийцы не вызовет такого сочувствия, какое привлечет жертва судебного приговора. Он обязан дать Бонапарту убить его, принеся, таким образом, последнюю жертву на алтарь долга. И Барбара — ему не хотелось, чтобы Барбара думала о нем, как о самоубийце.