Сколько здесь водилось бекасов! С характерным криком они поодиночке взлетали из-под самой морды нашей собаки Маркиза и, часто взмахивая длинными и острыми крыльями, неслись над болотом. Выстрелы отца встревожили болотных птиц. В воздух поднялись утки и стаи крупных куликов-веретенников. Некоторое время они беспокойно носились над лугом в разных направлениях, а затем постепенно рассаживались на болоте.

Первый день, проведенный с отцом на охоте, я всегда буду вспоминать с большим удовольствием. Без ружья, в тяжелых сапогах, стараясь не отставать от отца и Маркизки, бродил я за ними много часов подряд. Под ногами хлюпала болотная почва, иногда хрустели высохшие раковины прудовиков, вымокшая рубашка прилипала к телу, солнце обжигало вспотевшее лицо. Да… тяжело ходить по болоту, трудно с непривычки попасть на лету в быстрокрылую птицу — бекаса, но, сколько во всем этом жизни, нервного напряжения, своеобразной прелести! А сколько неожиданностей! Никогда не забуду, как в тот день меня испугала стая птиц, вырвавшихся из кустарника так близко и с таким страшным шумом, что у меня буквально захватило дыхание. Птицы оказались обычными серыми куропатками. Эти переживания, конечно, хорошо знакомы охотнику.

Незаметно солнце склоняется к западу и блестит в неподвижной воде. Пора домой. Мы с отцом направляемся в обратный путь. Вот Ахтуба, вот и железнодорожный мост. Над тихой рекой сгущаются сумерки.

— Меньше версты остается, — говорит мне отец. По интонации его голоса, по выражению лица я понимаю, что он хочет меня подбодрить. «Давай, мол, шагу прибавим — дом ведь совсем недалеко». Но ему жалко меня, и вместо этого он задает мне вопрос:

— Ну, что ж делать будем — домой или отдохнем?

— Посидим немного, — прошу я. Мы усаживаемся на берегу Реки и сидим долго-долго. Как приятно отдохнуть после целого Дня ходьбы по болоту. А как хорошо кругом!

«Чух-чух-Чух-чух», — монотонно, без конца позади нас работает водокачка, да над сонной потемневшей водой, перелетая с места на место, свистят кулички-перевозчики.

А знаешь, — говорит мне с улыбкой отец, — ты сегодня, когда придешь домой, обязательно будешь капризничать. «Почему ты так думаешь?» — хочется мне возразить отцу, но это так трудно, язык не желает подчиняться.

— Ну что ж, пошли, — говорит отец. Как ни странно, но после отдыха мне не легче. Я с большим трудом поднимаюсь с места и, едва передвигая отяжелевшие ноги, бреду рядом с отцом по знакомой тропинке. Вот, наконец, и наш дом, вот и балкон. Я с трудом поднимаюсь по пологим ступенькам и, переступив порог нашей столовой, вдруг чувствую себя совершенно измученным и разбитым. Невыносимо болят ноги, кружится голова, горит лицо. Мать усаживает меня за стол, уговаривает выпить стакан молока и съесть котлету. Но разве мне сейчас до еды? «Оставьте меня в покое!» «Но как мог заранее знать о моих капризах отец?» — ломаю я голову, поздно проснувшись на другое утро.

Так вспоминается мне «боевое крещение» — первый выход с отцом на охоту. А после этого дня в моей памяти воскресает много дней, целая вереница дней, проведенных в займищах на островах Волги и на топких берегах широких степных лиманов. Без ружья я хожу сзади отца, таскаю добытую дичь, зорко слежу за его стрельбой, за работой старого пса Маркизки. Я уже не случайное здесь лицо, а терпеливый помощник и спутник, разделяющий все трудности и невзгоды жизни охотника. Иной раз собака поймает утенка или принесет отцу легко раненного в крыло кулика, и эта живая добыча поступает в мою полную собственность.

Когда мне исполнилось семь лет, я получил от отца подарок — ружье. Из него можно было стрелять дробью и пулей. Впрочем, откровенно говоря, оно никуда не годилось. И пулей и дробью оно било одинаково плохо. При стрельбе в мишень пули никогда не попадали в ту точку, куда вы целились. Выстрел же дробовым патроном был вообще безнадежен. Дробь неизменно отскакивала от всякого предмета и, насколько я помню, пробивала только бумагу. С этим ружьем я охотился больше двух лет и сделал не менее трех тысяч выстрелов, но, увы, без всякого результата. Из него мне не удалось убить ни одной птицы. «Старая, разбитая кочерга, — говорил про это ружье отец. — Оно, конечно, не годится для настоящей охоты, но для тебя, начинающего охотника, безусловно, будет полезно. Научись обращаться с этим ружьем, и тебе будет легко со всяким оружием». И правда — отец не ошибся. За всю жизнь я не сделал ни одного случайного выстрела. Кроме того, у отца, видимо, был и другой повод подарить мне именно это ружье. В детстве с ним охотился дед, потом начинали охоту отец и мой брат; наконец, пришла и моя очередь.

Получив в подарок плохонькое ружьишко, по словам отца — старую кочергу, я все же был бесконечно доволен. Тот памятный день для меня был праздником. Представьте себе, у меня было собственное ружье! Но неожиданно слова матери омрачили мою радость.

— Неужели и ты будешь охотником? — с каким-то упреком в голосе обратилась она ко мне. — Неужели тебе не жалко будет убивать птиц и зверей — ведь ты их так любишь! Вот ты скоро хочешь выпустить своего зайчонка, а потом встретишь его, и неужели тебе не жалко будет в него выстрелить?

Я держал в руках подаренное ружье, собственное ружье, отказаться от него у меня не хватало сил. Надо убедить мать, что она рассуждает не совсем верно, не так, например, как отец. Разве отца можно назвать злым человеком?. И в то же время он не может жить без охоты.

— Мама, неужели ты думаешь, что я выстрелю в моего зайчика? Я выкрашу ему спину и всегда буду знать, что это мой зайчонок; и почему ты думаешь, что он будет жить там, куда его выпустят? Он, конечно, убежит так далеко, что его никто не найдет.

— Хорошо… предположим, ты прав, — продолжала мать, — но скажи тогда, чем твой зайчонок лучше того бедного зайчонка, который вырос не у тебя в комнате, а на свободе? Ну, скажи, объясни мне, чем он отличается от твоего зайчонка?

Такого вопроса я, конечно, не ожидал, был поставлен в тупик и совсем расстроился.

В тот памятный вечер я долго не мог заснуть. Навязчивые мысли лезли в голову — в них я никак не мог разобраться.

Сколько вокруг меня да и во мне самом странных и непонятных противоречий. Вот сейчас у меня, наконец, есть ружье. Я на седьмом небе. Как мне хочется с ним побродить по знакомым местам, поохотиться — вдруг, — впрочем, почему вдруг, — безусловно, после ряда промахов, мне удастся застрелить красивого дикого селезня. При одной мысли об этом у меня от счастья захватывало дыхание, и почему-то совсем не было жалко птицу. Но разве у меня хватит силы застрелить зайчонка? Никогда. Мама, конечно, ошибается. Мне легче сломать и забросить подаренное ружье, чем решиться на такое дело. Значит, в степи и в лесу выстрелить в живое существо не жалко, а дома… Как все это непонятно, странно. И тем более непонятно, что так, видимо, мыслю не только я, но и другие. Даже старого Маркизку не заставишь задушить моего зайчонка. «Возьми его, Маркизка, возьми его!» — сколько раз приказывал я собаке, заранее зная, что из этого ничего не выйдет. Обычно собака в таких случаях посмотрит на меня своими добрыми, смеющимися глазами и начнет искать блох в мехе у зайчонка. А ведь тот же Маркизка на охоте ведет себя совершенно иначе.

Вот и отец тоже не любит, когда у нас убивают домашнюю птицу. В этом меня вполне убедило недавнее происшествие с домашними селезнями. Здоровенных и жирных двух селезней специально для воскресного обеда наша нянька Васильевна однажды привезла с базара. Но ей не удалось осуществить своих намерений. Оба селезня были похищены мной и братом и спрятаны в надежном месте.

— Да вы совсем с ума посходили? — кричала на нас Васильевна. — Где утки? Чтоб сейчас же были на месте!

Но, не рассчитывая на наше повиновение, с этими словами она бросилась к моей матери. Мы с братом поспешили убраться из дому. «Пускай себе разрядится впустую, а там будь что будет». Обычно в четыре часа дня со службы возвращался отец, и вся семья встречалась в столовой. Этим моментом, конечно, воспользовалась Васильевна. Она хорошо знала, что слово отца для нас, ребят, было всегда законом. Но, к большой нашей радости, на этот раз Васильевна ничего не добилась.