Сердито топоча, он поднялся в кабинет Тураева. Старуха домработница занавешивала окна темной тканью; увидев следователя, что-то проворчала себе под нос. Загурский сидел в кресле возле стола, перебирал листки с записями. Стаканов на столе не было.

- А где стаканы? - спросил Стась у старухи.

- Каки еще стаканы? - неприветливо отозвалась та.

- Да здесь стояли.

- Вымыла и убрала, чего им стоять!..

"Вот тебе на! А впрочем, ладно. Меньше мороки".

- Э-э... - поднял на следователя глаза Загурский, - простите, не осведомился раньше о вашем имени-отчестве?

- Станислав Федорович.

- Станислав Федорович, могу я взять эти заметки? Все-таки последние записи Александра Александровича. Его научное наследие должно быть сохранено до последнего листика. Да и, возможно, я сумею использовать эти мысли для завершения нашей последней работы. Хотя... - Загурский расстроенно вздохнул, вряд ли. Трудно будет. Не тот соавтор умер. Так могу?

- Одну минутку. - Коломиец взял четыре листка бумаги, на которые показывал Загурский, бегло просмотрел. Он чувствовал неловкость от того, что, будучи уверен в своей бесполезности в этой истории, все-таки продолжает ломать комедию следствия, - и читал не слишком внимательно; да и почерк академика небрежный и резкий - был труден для непривычного к нему человека. Все же Стась уяснил, что в заметках шла речь о пространстве-времени, координатах, траекториях и прочих теоретических вещах. Он протянул листки Загурскому. - Да, пожалуйста.

- Благодарю. - Тот уложил листки в красивую папку из желтой кожи, с монограммой в углу, завязал ее, встал. - И еще одна просьба, не сочтите за навязчивость: моя машина ушла, так не подбросите ли вы меня в город?

- Конечно, о чем разговор!

Несколько минут спустя серо-синяя "Волга" уже катила обратно по брусчатке среди сосен, дач, песчаных бугров и столбов со знаками ГАИ. Стась и Загурский расположились на заднем сиденье.

- Напрасно это затеял Исаак Израилевич с вашим вызовом, - сказал Загурский. - Я его как раз перед вашим приездом упрекнул. Только бедной Лиле лишняя трепка нервов, а ей и без того сейчас тяжко. Такой удар!..

- Значит, вы не поддерживаете мнение Штерна? Но все-таки его доводы, что не бывает смертей ни с того, ни с сего... имеют смысл.

- Э! - Евгений Петрович поморщился. - Что знает медицина о человеке вообще и о таких людях, как Тураев, в особенности!.. Человек индивидуален, талантливый - тем более. А медицинские оценки всегда подразумевают некий стандарт, иначе бы и не было медицины как науки. Смерть человека является, если хотите, завершением его индивидуальности. Что могла сказать медицина о кончинах Маяковского, Роберта Бернса, Есенина, Галуа? Болезнь Бернса не сумели определить все врачи того времени, Галуа убили на вздорной дуэли... Но ведь это только поверхность событий. И пусть не удивляет вас, Станислав Федорович, что я равняю своего покойного шефа и товарища с такими людьми: речь идет о явлении того же порядка в теоретической физике. Не я первый назвал Тураева-младшего "Моцартом теорфизики". - Он помолчал. - Вот Моцарт... тоже, кстати, непонятная смерть. "Кого боги любят, умирает молодым".

- Но все-таки, - Стасик решил не упускать случая что-то выяснить, - были же у Тураева недоброжелатели, враги, люди, заинтересованные в его смерти?

- Конечно, были, у каждого значительного человека таких хватает. Но, понимаете ли, в науке - не поручусь за все, но, во всяком случае, в нашей недоброжелательство и вражда могут выразиться интригой, подкопом, ну, самое большее, доносом во влиятельные инстанции - но уж никак не смертоубийством.

- А если не в науке, в личной жизни?

- Да у него, дорогой Станислав Федорович, почитай что и не было жизни помимо науки: все отнимал "демон проблем"... Ну, жена - славная, преданная женщина. Туркменка, он ее встретил, когда ездил на полевые испытания в Среднюю Азию в 50-х годах. Идеальная, повторяю, жена, такие бывают только на Востоке, но и она любила его, не понимая, скорее как мужа, а не как человека. Круг знакомых - весьма и весьма ограниченный. Друзья? Льщу себе, что я был ему другом. И если бы у него имелись смертные враги, я бы их знал... Нет! Нет и нет, не стоит искать здесь криминал, Станислав Федорович. Просто внезапная смерть. Она всегда ужасна - грубое напоминание природы о нашей бренности. Она выбивает из колеи всех, кто близок к покойному. Словом, я полагаю, что Штерн привлек вас, поддавшись чувству профессиональной оскорбленности.

"Вот-вот, Мельник как в воду глядел!"

Несколько минут они ехали молча.

- Вот я морочу вам голову своими суждениями, - заговорил снова Загурский: в нем чувствовалась потребность выговориться, - а сам не разобрался еще в переживаниях, которые вызвала у меня эта смерть. Горе... ну, это само собой. Может быть, даже сильнее, чем у Лили, - она женщина молодая, привлекательная, утешится. Утешители найдутся. А мне эту потерю заменить некем... Ах, Шур Шурыч, Шур Шурыч!

Коломиец заинтересованно взглянул на него.

- Это мы так его в университете звали, - пояснил Евгений Петрович, - в отличие от отца, тоже Александра Александровича. Не знаю, слышали ли вы о нем: выдающийся экспериментатор в области атомного ядра, ну и разработчик, понятно, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат... и прочая, и прочая, из тех, кого рассекречивают посмертно. Могучий был старик, он у нас на факультете читал технику физического эксперимента. Вот в отличие от него, от Сан Саныча, мы и именовали Тураева-младшего Шур Шурычем. Потом он стал просто Тураевым, даже Тураевым Тем Самым, ведущим теоретиком физики... Теории его действительно вели, эксперимент покорно их подтверждал. И вот...

Загурский замолк, закурил сигарету. А Стась с удовольствием отметил, что ему почти не хочется курить, и тело налито бодростью.

- И вот... - повторил Загурский, пустив дым. - И поэтому у меня, кроме горя, еще и чувство досады. Какой-то детской, если угодно, досады: будто читал интересную книгу - и отняли. На самом увлекательном месте отняли!

- Почему именно на самом увлекательном? - скорее из вежливости, чем из любопытства спросил Коломиец.