– Ну, раз вы так настаиваете… у меня нет никаких сомнений, – тихо проговорил доктор.

– Сколько мне осталось?

– Извините, мистер Флетчер, но я не могу… ни коим образом…

– Сколько пройдет времени, прежде чем она меня прикончит?

Доктор внимательно посмотрел на своего пациента, потом, очевидно приняв решение, резко сказал:

– Восемь месяцев. Может быть, только пять. Или три.

Флетчер уже много лет так не смеялся – ему было по-настоящему весело. А доктор не сводил с него удивленного взгляда – ему не стоило большого труда распознать начинающуюся истерику, но тут была не истерика.

– Ее можно победить, доктор, – наконец сказал Флетчер.

Доктор покачал головой. Ему вовсе не хотелось выносить смертный приговор этому высокому худощавому человеку, с которым он был едва знаком и который чем-то напоминал ему большого паука с лицом, отмеченным печатью одиночества.

Но ведь от правды никуда не денешься. Он же сам хотел все знать, так что пусть и не пытается обмануть самого себя.

В подобных обстоятельствах доктор не просто допускал, он даже часто поощрял самообман. Но этот человек был не похож на большинство его пациентов.

– Она будет повержена, – пообещал Флетчер и снова рассмеялся, только на этот раз его смех больше не был веселым. – Разве вы не поняли, что я дружу со смертью, доктор? Кое-кто это прекрасно понимает. Пока еще не все, конечно. Молодым это трудно, да еще тем, кто счастлив и силен, и уверен в себе. Смерть удобно устроилась у меня на плечах, и те, чей последний час уже не за горами, видят ее и в ужасе от меня шарахаются.

Доктор, который до этого момента не сомневался в нормальности Флетчера, решил, что пришла пора сказать ему что-нибудь утешительное, чтобы тот немного успокоился. Но Флетчер не дал ему раскрыть рта и быстро продолжал:

– Она обязательно потерпит поражение, доктор. Я умру, и тем самым одержу над ней победу: только это произойдет не через восемь месяцев, или пять, или даже три, а всего через несколько дней. Нет, нет, не надо на меня так смотреть. Я не собираюсь совершить самоубийство. Впрочем, это не важно. Забудьте о моем существовании, доктор. Мир не перевернется, когда меня не станет, никто этого даже не заметит. Если по правде, меня здесь никогда и не было.

Когда Флетчер вышел на улицу, ему стало стыдно за свое поведение – он не сдержался и дал волю чувствам. Просто его позабавило то, что смертный приговор, вынесенный ему задолго до сегодняшнего дня, лишил мрачные предсказания доктора какого бы то ни было смысла. Впрочем, доктора трудно было в этом винить, он не мог и не должен был ничего понять.

Неожиданно Флетчера охватило ощущение, что ему надо спешить, и он решил, что непременно должен снова встретиться с Бодейкером. И как можно скорее. За всю свою жизнь, за все сорок три года, из которых Флетчер прекрасно помнил последние тридцать девять, он вызвал интерес всего у одного человека – только никому не известный лаборант, каких тысячи во всех университетах страны, решил, что, обнаружив Джона Флетчера, сделал открытие мирового значения. Надо сказать, что даже Джон Флетчер ничего не имел против бессмертия. И хотя он категорически отказался принимать участие в экспериментах Бодейкера полтора года назад, опасаясь, что в результате тот сможет научно доказать, что Джон Флетчер является не таким, как все, что он в некотором смысле урод, теперь он был готов даже на такую, пусть и весьма сомнительную, известность. Уж лучше быть умственным уродом, чем никем.

Бедняга Бодейкер… он не был одним из тех, кто отмечен знаком смерти, но при этом шарахался от собственной тени.

Бодейкер боялся жизни, а не смерти. Ему следовало бы быть более уверенным в себе и напористым и тогда он наверняка бы не был лабораторным мальчиком на посылках.

Флетчер позвонил в университет из телефона-автомата, расположенного неподалеку от кабинета врача, из которого он только что вышел. Мистера Бодейкера не оказалось на месте и Флетчера попросили перезвонить через час.

По дороге в свою квартирку, Флетчер зашел в супермаркет и купил большой пирог с мясом. Он совсем не проголодался, но победить многолетнюю привычку был не в силах. В довершение к ленчу, обеду и ужину он всегда довольно плотно перекусывал днем. Флетчер не пил в одиночку, он в одиночку ел. Он с наслаждением поглощал огромные количества еды, когда его никто не видел, при этом худое, словно высохшее тело, надежно хранило от окружающих тайну его страсти. Правда, это не имело никакого значения: никому все равно не было дела до Джона Флетчера.

Дома Флетчер первым делом поставил пирог в крошечную печь, чтобы он там согрелся, а сам удобно растянулся на кровати. Теперь чтобы что-нибудь сделать, ему требовалось прикладывать определенные усилия. Опухоль пока не очень его беспокоила, она давала о себе знать лишь иногда и в самой неявной форме. Вот как сейчас. Он ел, но больше не получал удовольствия от еды, мог ходить и даже бегать, но если у него появлялась такая возможность, старался не двигаться и не напрягаться. К тому же, теперь мысли о женщинах, которые в его наполненные одиночеством сорок три года доставляли ему столько страданий, больше его не беспокоили. В этом смысле ему удалось обрести мир и покой. Его больше не разрывало на части противоречивое желание отыскать какую-нибудь женщину, а потом заставить себя удержаться и не касаться ее.

Флетчер вдруг подумал, что сейчас он стал богачом.

Уволившись со своей прежней работы семь недель назад, он поставил себе срок для того, чтобы найти новую – два месяца. Для него это всегда было непросто, и вовсе не потому, что он ничего не умел, был глуп или неопытен, просто характер не позволял ему успешно работать вместе с другими людьми, особенно с женщинами.

Теперь же, то немногое, что оставалась у него на счету в банке, не надо было растягивать на полгода – он мог прожить оставшиеся ему несколько дней в самой настоящей роскоши.

Прошел уже целый час, пирог был съеден, и Флетчер подумал, что надо пойти еще раз позвонить Бодейкеру. В холле был телефон, но Флетчер никогда им не пользовался.

Он закрыл дверь в свою комнату…

– Мистер Флетчер! Вы заняты?

Джуди, дочка владелицы дома, стояла в дверях своей комнаты. На ней был надеты бесформенный джемпер, невероятно коротенькая юбочка, а на худеньких ногах висели слишком большие для нее капроновые чулки.

– А ты почему не в школе? – поинтересовался Флетчер.

– Я вчера упала. У меня сломана нога и лодыжка, я должна сидеть дома две недели – так доктор сказал. А радио не работает. Мистер Флетчер, вы не могли бы его починить?

– У тебя не может быть сломана нога, или лодыжка – тогда ты не могла бы стоять, Джуди.

– Ну, лодыжка у меня распухла, а колено ужасно болит. Идите сюда, я вам покажу. Вы почините мне радио?

Чувствуя себя ужасно неловко, Флетчер вошел в комнату.

Всего несколько месяцев назад ему было легко разговаривать с Джуди – по правде говоря, гораздо легче, чем со всеми остальными. Он часто забывал, что Джуди сильно отстает в развитии от своих сверстников.

Счастливая, симпатичная крошка. И совсем не важно, что вы ей станете говорить, потому что ум Джуди напоминал дырявое ведро. Флетчеру было хорошо с Джуди, как ни с кем другим, он ей тоже нравился, поскольку она вообще мало с кем общалась.

Но в тот самый момент, как смерть вцепилась в Джона Флетчера, жизнь начала манить Джуди Макдональд. Если судить по тому, как был развит ее ум, ей было лет пять, но она уже прожила на свете двенадцать или тринадцать лет, и природа решила, что Джуди пора становиться женщиной. Теперь Флетчеру было с ней уже не так хорошо и спокойно, как прежде.

– Я покажу вам свою больную ногу, – совсем как ребенок сказала Джуди, а потом неожиданно по-женски отвернулась.

– Не смотрите на меня! – Впрочем, ей показалось этого недостаточно и она спряталась за старым массивным шкафом, чтобы снять там чулки.