Песик взвизгнул, отскочил и завилял хвостом.

На углу четко чернели какие-то люди - молодые, старые, каких раньше не встречал Бабаев. Кто-то читал вслух, вздрагивала в худой руке длинная белая бумажка. Слов не было слышно, но почему-то чудилось, что и слова эти были какие-то новые слова, как бывают слова, свитые из солнечного блеска почками верб. Новое бывает в жизни только весною, и потому казалось, что теперь не осень, а весна, и по улицам вот сейчас должны побежать ручьи с детскими корабликами из бумаги, а небо должно быть сплошь из жаворонков, а потому звонкое.

Но небо оставалось высоким и тихим, звонкой была земля.

Еще толпа... Говорит кто-то черный, кругло взмахивая руками; бросается в глаза линия крупного сухого подбородка.

Около ворот на тротуарах, во всю длину улицы, сколько видит глаз, люди. От них улица кажется шире, а дома уже, точно кто-то сплюснул эти дома и выдавил из них людей, как арбузные зерна.

Бабаев шел широкими встревоженными шагами, по привычке вытягивая носки, и чем больше встречал людей, тем быстрее куда-то шел. Люди хлестали его по лицу своими лицами, и он старался глядеть прямо перед собою и выше, чтобы не видеть людей.

Круглилась высоко в воздухе соборная колокольня, а под ней мостились изгибистые дома. Насторожились, приподняли крыши. Блестели сухими любопытными зрачками окон, вытянув вперед щупальцы водосточных труб.

Где-то вблизи шла и пела толпа. Пела - этого никогда не слышал Бабаев. Нельзя было разобрать слов, но они и не нужны были. Без слов, тугие от смысла, долетали и бились в стены домов широкоглазые звуки, звуки, как цветочные корзины или удары лучей.

Они не были бесцветными - они окрашивали все в глазах Бабаева в какой-то мутный, розовато-опаловый цвет, и уже покрылась ими и стала совсем тонкой и зыбкой соборная колокольня. Стены домов тоже ушли куда-то, оставались только окна, открытые и черные. Кто-то впереди взмахнул руками. Чья-то подброшенная высоко фуражка перевернулась в воздухе и колесом упала вниз. Потом еще поднялись чьи-то руки. Кричали что-то. Казалось, с пальцев, из-под ногтей слетали крики - такие они были острые, странные. Крики сильней. Шире распахнулись окна; и вдруг красно стало в глазах от флагов, хлынувших на улицу.

Толпа выступала из-за поворота и пела.

Впереди шли женщины, девушки в белых платьях, с красными цветами на груди. Несли знамена. Эти знамена были на тонких древках с надписями: "Свобода", "Слава труду", "Слава павшим борцам за свободу"... Это шла свобода. Свободе пели гимны. Свобода колыхала знамена и флаги.

Реяли лица, как спелые колосья. Много, густо, точно двигалось облако.

Вышли мы все из народа,

Дети семьи трудовой

"Равенство, братство, свобода"

Вот наш девиз боевой,

расслышал Бабаев.

Прямо в лицо ему пел это вместе с другими реалист, тонкий, невысокий, с горячими радостными глазами. Голос был молодой, но сильный. Бросился в глаза широкий кадык на белой шее. Кто-то чернобородый, приземистый, степенный, чувствовал себя только что родившимся на свет, а за ним тоже светлый, старый кричал: "Долой самодержавие!", и по сетчатому лицу текли слезы. Пели камни мостовой и стены. Пели красные флаги. Люди казались звуками.

Двигались, как лавина, захватывая кучки на тротуарах.

- Долой полицию! - крикнул кто-то во всю силу легких.

- Долой войско! - захохотал кто-то в лицо Бабаеву.

Бабаев прислонился к стене. Мимо него дальше и дальше шли, сколько - он не мог сосчитать.

Девочки в соломенных шляпках, с распущенными по плечам волосами, такие хрупкие, как снежинки. Шли и таяли. Откуда они? Обволакивал их глазами казались сказкой.

Все казалось сказкой - странная толпа, странные сквозные лица, песни... "В каком я царстве?" - упорно спрашивал его сидевший в нем кто-то заспанный и беспокойно мигал глазами.

Пахло маем - голосистыми, зелеными полянами в лесу, тонкими березами, с пухом на ветках - или какою-то ранней заутреней, когда звуки горят, как свечи, свечи поют, как колокола, и есть ночь, и нет ночи, потому что нет для нее открытых дверей в душу.

Ничего нельзя было различить. Шли. Пели. Плыли белые, черные, красные пятна... Было красиво и смутно. И чужое все было до последнего пятна.

"Как дозволили?" - возмущался кто-то сжатый в Бабаеве. У этого сжатого был тугой воротник и узкий пояс, отчего он выглядел строгим и законченным, как орех между щипцами.

Встревоженные глаза этого сжатого блуждали по толпе, бесплодно ища солдатских мундиров, переплетенных серыми скатками шинелей, таких же строгих, как и он, но видел только горячие, нервные, смуглые лица.

Шли. Пели... Извивались длинные черные флаги с белыми словами: "Памяти павших"...

- Жжиды! - услышал он вдруг за собою. Оглянулся. В воротах дома огромный рыжий кучер с широким лицом. В толпе не было ни одного такого были мельче, смуглее.

Он стоял, хозяйственно расставив ноги в тяжелых сапогах, в одной рубахе, без шапки, и смотрел на толпу брезгливо и испуганно.

- Ваше благородие, отчего их не укротят? Войсков, что ли, на них нету? - тяжело спросил он Бабаева.

- В колья их взять, вот и все! Нам войсков не надо! В колья их взять, вот и все! - подхватил около скороговоркой малый в фартуке.

Рука кучера висела, как двухпудовая гиря, и было почему-то страшно, что помещалась она в тонком кумачовом рукаве, с двумя пуговками внизу.

Мелькнул перед глазами вызванный памятью Гудков, и за кого-то вдруг стало жутко.

А около, бок о бок, легкомысленно-звонко, стройно и молодо пела толпа, удаляясь:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног!..

Чья-то тонкая фистула долго еще бороздила воздух... Бежали вприпрыжку ребятишки...

И снова расступилась улица, точно большой рот старательно прожевал и проглотил тысячу человек и открылся для новой тысячи.

Тумбы тротуаров казались зубами.

Бабаев обогнул высокие дома, пестрые от вывесок. Другая улица. Сквер. Закруглилась колоннада золотых тополей. Прошли сквозь тело телеграфные проволоки и зазвенели где-то сзади.

Опять черные кучки людей.

Стучат извозчичьи дрожки. Кажется, что кто-то снизу часто-часто бросает камни в колеса.

Бежит по улице женщина, худая, истерично-крикливая.

- Пристав в первой части им колья раздавал! Сама видела! Колья раздавал! Ой, что ж это будет такое? Старший поп их крестом благословлял!..

Глаза у нее черные, испуганные. Они целиком покрывают серые глаза парня, и на секунду Бабаеву кажется, что у него глаза тоже черные, испуганные, влажные от слез.

Но уже и руки ее тянутся вдруг к нему вслед за глазами.

- Пойдут сейчас! Бить нас пойдут. Господин офицер! Бить нас идут! Как же это? За что?

Руки ее хватаются за полу его шинели. В каждом скрюченном пальце испуг.

В стальном воздухе неясный шум: слышно музыку. Как будто кто-то играет на этих стальных зеркалах, отразивших солнце, или на трубах этих домов, наклонившись к ним сверху. Кажется, что дома начинают колыхаться в такт музыке.

Толпа на улице гуще, нервнее. В три яруса - в окнах, на балконах чернеют люди.

Узкий проулок. Впереди площадь, бульвар. Мелькнули оранжевые пятна деревьев, и уже стало видно всю - другую толпу с оркестром полковых музыкантов впереди.

Музыка играла "Коль славен", но казалось, что нет этих мерных звуков, есть только шум от движения светлых, как камни, голов. Поднялась мостовая и двигалась, а под нею густо и слепо двигалась земля. Все освящало ее: иконы, хоругви, трехцветные флаги...

Впереди испуганными красными крыльями взмахнула свернувшая на бульвар толпа. Поздно... Уже встретились...

Точно лопнула ракета вверху, раздался первый сигнальный выстрел, смешал в пеструю кучу дома и солнце, вывески и лица людей... Второй... третий... тридцатый...

И рухнуло куда-то все вокруг Бабаева.

V

Вечером, совсем поздно, Бабаев сидел у себя дома и пил чай. В дверях стоял Гудков. Горела лампа.