Главный редактор «Ведомостей» граф Балашов смотрел на своего сотрудника со странным чувством любопытства, жалости и снисхождения, рожденного ощущением малости, а посему — обреченности этого человека. Испугавшись, однако, что газетчик сможет понять истинный, тайный смысл его сострадания, редактор еще раз пробежал сообщение из Сибири об участившихся случаях побегов ссыльных поселенцев, зачеркнул прочитанное, отбросил, не задержавшись даже взглядом на фамилии Дзержинский, потом углубился в чтение большой передовой статьи об экономическом кризисе, надвигающемся страшно и зримо, о голодающих в приволжских степях и на юге Урала, о том, что следует принимать немедленные и действенные, реальные меры, которые только и могут спасти империю от катастрофы; задумчиво почесал кончиком пера лоб и спросил наконец:

— Зачем такой панический стиль, друг мой? Не надо. Следует все это переписать. Глядите: «Положение, сложившееся на фабриках, отсутствие прогресса, такого, например, как в Пруссии или в Англии, заставляет мастера быть жандармом и в цеху, и в рабочей слободке». Зачем обижать мастера? Не надо, друг мой, не надо. Это как-нибудь измените, пожалуйста. И мне обязательно завтра покажете…

— Так что ж, в сегодняшний номер не пойдет?

— В таком-то виде? Побойтесь бога, мне цензурный комитет за эдакое руки выкрутит!

— Игорь Леонидович, но ведь это правда. Если не ваша газета, в преданности престолу которой никто не сомневается, правду скажет, то кто ж?!

— Да разве это вся правда? Это только часть правды. Бога ради, простите, я запамятовал вашу…

— Питиримов.

— Нет, нет, что Питиримов — я помню.

— Георгий…

— Да, да, именно Георгий. Я отчество запамятовал… Лет вам сколько, Георгий?

— Двадцать восемь.

— А отчество каково?

— Можно без отчества.

— Двадцать восемь, без отчества… — повторил Балашов. — Но это же обидно — без отчества?

— Я не обиделся бы.

— Пора обижаться. Это оружие — нескрываемость обиды… Так вот, глядите, чуть ниже. Вы утверждаете: «Крестьянин нуждается в законе, который бы охранял его от поборов». Какими данными пользовались? Факты где? Цифры? Или уж во всю ивановскую бейте, или вовсе не надо это больное место трогать, вовсе не надо. Не браните старика, поработайте еще, поработайте, пожалуйста, чтоб все точно было, чтоб все было соблюдено.

Из редакции банкир, помещик и главный редактор «Ведомостей» граф Балашов отправился к московскому вице-губернатору на обед, где сказал речь о том, как пресса государя-императора верою и правдой служит престолу, как вдохновенно отдает она свое слово утверждению незыблемого принципа трезначия государства — «самодержавие, православие и народность» и как радостно российскому газетчику видеть то громадное изменение, которое происходит в Империи под скипетром богопомазанника, принесшего мир и счастье крестьянину, фабричному рабочему и дворянину. А оттуда, с обеда этого, отчет о котором пойдет во все русские газеты, граф Балашов отправился на квартиру доктора Ипатьева — там сегодня посвящали в члены масонской ложи Александра Веженского, модного присяжного поверенного.

— Откуда пришел ты?

— Из тьмы.

— Что есть тьма?

— Незнание, — ответил Веженский.

Балашов, наблюдая за таинством посвящения нового «вольного каменщика» сквозь прорезь в тяжелом бархате портьеры, шепнул Ипатьеву удовлетворенно:

— Этот пойдет. Проверен надежно?

— Вполне.

— С бунтовщиками как?

— Он обязан знать. Он знает.

— К охране ниточек нет?

— Там мы тоже проверили.

— Но оттуда в ложу никого не принимать, никого, — подчеркнул Балашов, — жандарм может не устоять, у них психология легавой: кто берет на охоту, тому и служит.

— Нет, нет, магистр, мы всех проверяем с помощью надежных связей и делаем это аккуратно, через верх.

— Тоже наивно. Министр, начальник департамента — в лучшем случае знают кличку. Истинного имени агента им в памяти не удержать, у них серьезных забот тьма.

— Я верю в Веженского, магистр.

— Вы с ним уже говорили о принципах?

— Я ждал посвящения.

— Поговорите сейчас. Я хочу посмотреть в его глаза: как он будет реагировать на правду.

— Говорить все?

— Вы же верите ему. Дозируйте, конечно, пропорцию. Впрочем, не мне учить вас. Послушайте, как он ответит об изначалии, какова мера игры… Потом приду я. Ступайте, сейчас именно тот момент.

— Сядьте, Александр, — сказал Ипатьев, входя, — теперь вы освящены первой степенью нашего братства, вы ученик теперь. Мой ранг в ложе — подмастерье, я ваш руководитель. Наш с вами начальник — Магистр, подчиненный Гроссмейстеру, Великому Мастеру. Я не стану повторять, что знать вы будете только тех семерых учеников, которые станут отныне встречаться с вами здесь, как братья-каменщики, друзья по духу. Расскажите мне, что вас подвигло на поиск знания, что привело вас в ложу? Нет, нет, не повторяйте слов, которые я уже слышал. Меня интересует другое: что в масонстве поразило вас более всего, какой период его развития, какая доктрина? — спросил Веженского доктор Ипатьев.

— Доктрина Мана.

— Отчего она близка вам?

— Совмещение несовместимостей всегда потрясает, подмастерье.

— Что несовместимо в Мане?

— Попытка примирения Христа и Зороастра.

Балашов, по-прежнему следивший из-за портьеры за лицом Александра Веженского, почувствовал, что тот сейчас начнет. И — не ошибся.

— Мужество — в отрицании общего! Гениальность — в недоказуемости мечтаемого! Волхв посмел и поэтому остался в истории навечно. Он посмел объявить Христа демоном зла, а Люцифера — богом добра, ибо Христос звал верить, не зная истины, а Люцифер был проклят за то, что искушал знанием. «Ты веришь? » — спрашивали палачи. «Гносис», — отвечали жертвы нашей братской веры. «Знание», — повторяли они, обращаясь к нам через века. Иуда — свят, ибо он дал человечеству осознание «прощения», Каин — велик и добр, ибо он принес нашим предкам ощущение радости «слезы», новое понимание «искупления»…

Балашов распахнул портьеру, вошел в зал. Лицо в маске, на плечах — черный балахон со знаком магистра: мастерок и кирпичи.

Ипатьев и Веженский поднялись. Магистр усадил их, отпустил Ипатьева кивком и, приблизившись к лицу ученика, заговорил:

— Год назад, таким же июньским вечером вы встречались с Плехановым и говорили назавтра трем друзьям, что он произвел на вас впечатление. Это было?

— Да.

— Вы виделись в Лондоне с Мартовым, Даном и Лениным?

— Да.

— Вы говорили друзьям, что Мартов вас очаровал, а Ленин потряс?

— Да.

— Чем вас очаровал Мартов?

— Мягкостью, умом, блеском.

— Чем потряс Ленин?

— Яростью, логикой, провидением.

— Отчего же вы пришли к нам?

— Оттого, что Мартов слишком мягок, Плеханов отстраненно-величав, а Ленин уповает на тех, кто мал и низок, на тех, кто лишен знания и дерзости.

Граф откинулся на спинку высокого кресла. Молчал он долго, потом заговорил:

— Ученик, твоя задача и братьев твоих по ложе будет заключаться в том, чтобы подталкивать. Только один путь есть ко всеобщему знанию — война, в которой проиграет Империя, но выиграет тот, кто владеет делом и знанием. Иного не дано. Иначе мы не сможем обновить касту русского чиновничества, иначе мы не сможем получить от государя то, что обязаны получить, — мы, которые знают и могут. Запомни, ученик, масоны никогда не выступят против монарха. Наша цель посадить на престол масона — так случилось в Англии и Швеции, так должно стать у нас. Запомни, ученик, мы никогда и ни при каких условиях, ни в чем и нигде не сойдемся с социалистами, потому что они посягают на трон — мы защищаем его. Но мы защищаем трон разумный, который окажется готовым к знанию, а не окруженный смрадными полутрупами. Война принесет нам власть, а трону устойчивость, которая нужна всем, и положит конец чуждым веяниям социализма, которые грозны, воистину грозны. Молчи про то, что видишь. Славь, что славят все. И поворачивай — осторожно и подспудно — мысль тех, кто может сказать другому, а тот, другой, шепнет третьему, который есть верх — к единственному разумному доводу: война выведет Империю из тупика, война сплотит и соединит всех воедино. Пока — за нами сила. Пропустим момент — пропустим себя. Знание наше останется невысказанным. Все. Иди, ученик. Через год, если будут результаты, можешь выдвигать себя на должность подмастерья — у тебя глаза горят, я верю тебе. За измену братству мы казним.