Дар тихо заплакала (ей понравилась эта особенность человеческого организма - слезы как будто смывали горестные мысли) и пошла в гостиную допечатывать главу.

"Непостижимо! - мучилось ее сердце. - И Посланец, и теперь вот Геннадий говорили о жертвенности. Почему у них, на Земле, любить - значит жертвовать? Должно все быть наоборот. Я всегда полагала, что это чувство сродни вдохновению: обогащает светом и радостью. Но даже если и так... Почему Геннадия бесит, когда я обнаруживаю, что живу для него. Он же хочет этого и в то же время хмурится, когда я говорю: "если ты хочешь", "если так нужно". Что это? Проявление совести или обычное лицемерие?"

Это было во вторник.

А в пятницу, когда Алешин уехал в институт, в дверь робко позвонили. Дар, не заглядывая в глазок, открыла. На площадке стояла незнакомая женщина в черной косынке.

- Извините, - сказала она, - я со второго подъезда. Вы знаете, вчера Паша умер, дворник наш. Павел Потапович, - поправилась она.

Дар не знала дворника, но на всякий случай кивнула.

- Я соседка их, - объяснила женщина. - Решили собрать, кто что может. На похороны. Паша выпивал, а теперь вот трое сирот оставил. Старшая только в седьмой класс пошла.

- Нужны деньги? - спросила Дар, с трудом вникая в логическую связь, которая соединяла смерть выпивохи-дворника, эту женщину с энергичным лицом и ее, жену профессора Алешина.

- Кто сколько может, - подтвердила гостья.

- Обождите минутку.

Дар зашла в кабинет, открыла шкатулку, в которой хранились деньги. "Сколько же дать? - подумала растерянно она. Вспомнила о детях. - Трое это много..."

Она вынесла три четвертных, подала женщине через порог. Та механически взяла, затем, рассмотрев купюры, удивилась, даже испугалась.

- Что вы - такие деньги! Ну, рубль там или три. Не надо, что вы!

- Берите, берите, - сказала Дар. - Это сиротам.

Вечером, за ужином, она рассказала о несчастье Геннадию. Тот слушал невнимательно, допивал чай.

- Знаю я этого алкоголика, - жестко заметил о покойном.

Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны, о детях. Алешин кивнул головой: надо, мол. Дар вскользь назвала сумму и беззаботно сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига - передавали по радио.

- "Даже заплакала, - похвалилась она. - Я уже научилась плакать, представляешь?!

Алешин поперхнулся чаем, поднял на нее бессмысленные глаза.

- Сколько? - переспросил он. - Сколько ты ей дала?

- Семьдесят пять, - ответила Дар. - А что? У нас же есть еще.

Алешин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.

- Глупо, конечно, ссориться из-за денег. - Он помолчал. - Но в нашем громадном городе тысячи алкоголиков и каждый день кто-нибудь умирает. Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот. Не понимать этого не может даже... инопланетянин, из какого бы института он ни был. Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует...

Он ушел в кабинет, но работал мало - ходил, даже закурил, что бывало с ним крайне редко.

Дар попробовала почитать газету. Она опять остро почувствовала, что, несмотря на колоссальный объем информации, которую усвоила перед отбытием на Землю, ей катастрофически не хватает знаний о людях, их привычках, частной жизни. Попробовала, но читать не смогла. От жгучей обиды наворачивались слезы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот тебе и жертвенность, и опекунство... Вот любовь по-земному.

Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришел Алешин и тоже лег. Помолчал, затем неловко попытался обнять:

- Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звездах.

Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.

- Чисто там, - сказала она и отвернулась.

Алешин прислушался: жена чем-то стучала на кухне. Он тихонько прошел в гостиную, открыл бар. Хотелось холодного - фужера два-три "эрети" со льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня, которых сегодня было как никогда много. Но лед на кухне, а там Дар со своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз, когда ему ну просто необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей мере пьет серную кислоту.

Алешин поморщился, налил полфужера минеральной и залпом выпил. Тут же закурил сигарету и отправился на кухню.

Жена стояла возле окна и резала на доске овощи.

"Опять рагу, - тоскливо подумал Алешин. - Нет, она в самом деле ненормальная - брезговать мясом... Сказать? Нет, от ее "если надо"... и так тошно".

Дар улыбнулась мужу:

- Я купила два арбуза. Они в холодильнике.

Алешин немного оттаял душой, присел на скамеечку возле раковины мойки.

- Ты знаешь, - сказал он, разглядывая гирлянды освещенных окон соседнего дома. - Меня этот Меликов доводит до белого каления. Он все-таки копает под меня. Его бесит мое профессорство. Бездарность любой прогресс, любое продвижение воспринимает как отклонение от нормы. Да, да! Бездарность всегда считает себя нормой. Эталоном! Больше того государственным стандартом...

- Опять ты кричишь, - заметила Дар. - Я же тебе говорила: не обращай внимания. Твое дело - заниматься наукой. А у вас поединок самолюбии.

- Много ты понимаешь, - озлился Алешин. - Я сегодня зашел к нему насчет своей монографии. А он мне с ухмылочкой: "Трудную стезю вы себе выбрали, Геннадий Матвеевич. Массы нынче обольщены идеей профессора Шкловского об уникальности нашей цивилизации. Ваша же концепция..." Тут я ему: "Концепция не моя, дорогой коллега. Она Джордано Бруно принадлежит".

- Можно было Анаксагора назвать. Или школу Эпикура, - сказала Дар. Они ведь раньше провидели.

- Эпикур, - фыркнул Алешин. - Да Меликов и о Гомере в жизни не слыхал. Он знает только, что такое свинья и как ее подложить.

- Если хочешь, я помогу тебе, - сказала жена, нарезая кубиками картошку.

Чтобы не выругаться, Алешин выскочил из кухни. Уже не таясь, открыл бар и выпил еще полфужера коньяку. Захотелось что-нибудь съесть. Он опять пошел на кухню, мысленно постанывая, как от зубной боли: "Сколько можно повторять эти унизительные "если надо", "если хочешь"... С одной стороны, собачья преданность, с другом - осточертевшая игра в "звездную девочку", высшее существо. Как я только терплю..."


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: