Для Джона было вполне естественным то, что его мать жила, не учась ничему полезному, не приобретая никаких навыков. Дорис предпочитала преследовать богатых мужчин, к чему ее и готовили в семье, прививая инстинкт крачек, каждый год мигрирующих с континента на континент. Джона это завораживало.

– Мам, почему ты всегда и везде летаешь на самолете?

– Что ты имеешь в виду, милый?

– Ну, как сегодня. Ты снова летала на самолете, хотя запросто могла взять машину.

Дорис действительно предпочитала летать, даже если место, куда она летала, располагалось неподалеку.

– Милый, мужчина никогда не признается женщине в том, что он не хочет заплатить за авиабилет или нанять самолет. Мужчина скорее согласится целый месяц есть томатный суп, чем откажется нанять вертолет, чтобы слетать в Коннектикут с дамой. А проще всего самой заказать самолет, а потом попросить мужчину расплатиться, когда ты уже долетела.

В устах Дорис подобное заявление не звучало цинично. Ее приучали к этому с младенчества.

Родня относилась к Джону несколько добрее, чем к Дорис, поскольку семьи часто предпочитают перескакивать через поколения, когда речь заходит о распределении симпатий, а Джон был симпатичным, любезным, хоть и робким мальчиком. Проводя из-за болезней много времени в постели, он поглощал дневные программы телевидения в огромных дозах – он смотрел телевизор куда больше, чем обычный американский подросток. Джон смотрел все без разбора. Благодаря телевизору он приобрел словарный запас и жизненный опыт, не свойственные другим в его возрасте. Родственники приносили ему подарки и незаметно совали конверты с деньгами. Джон всегда благодарил их за эти приношения, но, стоило родственникам уйти, тут же отдавал всю наличность Дорис. Она прятала ее в сумочку для шальных денег, хранившуюся вместе с ее оп- и поп-артовской дребеденью, которая с каждым годом становилась для нее все дороже.

Дорис нравились живописные мужчины. Ей нравились мужчины, живущие в живописных полотнах. Этим мужчинам Дорис тоже нравилась поначалу, пока они думали, что смогут на ее деньги выбраться из этих полотен, но обычно, примерно месяца через три, когда выяснялось, что Дорис не состоит в лиге Марии Агнели, они изящно ее бросали. Каждый раз происходило одно и то же. Дорис прекрасно видела эту закономерность, но не усваивала уроков – так же и в сериалах злоключения ничему не учат героев.

Джону Дорис весьма откровенно рассказывала о своей семье, об источниках ее процветания и о той роли, которую семья играла во всеобщей схеме мироздания. Джон прищуривал глаза и старался образно представить себе Корпорацию Лодж, и она виделась ему крупным больным животным – кашалотом, все клетки которого заражены смертельными вирусами.

– Дорогой, вся деятельность Корпорации Лодж пагубна. Их пищевые продукты малопитательны и скоро портятся. Дети, которых растят на детском питании Корпорации Лодж, быстро заболевают и умирают. Электроника Лодж перегорает, взрывается и быстро выходит из строя. Фабричные рабочие Лоджа тысячами отравляются, вдыхая пары растворов, используемых при изготовлении обуви Корпорации Лодж, обуви, в которой, к слову, те, кто ее носит, почти всегда выглядят нелепо, хромают и страдают грибковыми заболеваниями. Всевозможные отделения Корпорации Лодж предоставляют жалкие пародии услуг по сверхраздутым расценкам. Деньги необходимы Корпорации на взятки лидерам профсоюза, а также на наркотики, меховые шубы и поездки на Багамские острова жен управляющих. Лодж – это язва на теле общества, разъедающая его и высасывающая из него жизненные соки.

– А что производят Лоджи, мам? – приставал, бывало, к матери Джон.

– Лучше спросить, дорогой, чего они не производят. Лодж может производить все, что угодно. Для него нет ничего святого: детские сигареты, душегубки, молочные продукты, уже сделанные просроченными, автостоянки размером с Ватикан. Лодж все сделает, только попроси. Всякий раз, когда кто-нибудь в Америке плачет или умирает, Лодж ухитряется с этого что-то поиметь. Таков Лодж, мой милый.

Когда Джону было четырнадцать, у него возникли проблемы с дыхательными путями, и он провел в постели без малого год, пока врачи лечили его легкие и бронхи. Джон смотрел телевизор, читал, болтал с Дорис – друзей у него не было, а многочисленных двоюродных братьев и сестер предусмотрительно держали от него подальше. Приходившие на дом учителя знакомили его с основными курсами. Тупым Джон не был, но не был и гением. Он любил свой мир и не возражал против того, что мир этот ограничен.

Однако Джон не раз задумывался над тем, как он будет возмещать потерянное время. Предположим, он выздоровеет – как сможет он тогда догнать остальных детей, которые каждый день жили в большом мире: бегали за мячом, воровали по мелочам в магазинах? Представления Джона о нормальной детской жизни были скудными и отрывочными. И он переживал за Дорис, которой никак, хотя она каждый раз была к этому очень близка, не удавалось «отхватить себе мужчину». Будет ли она когда-нибудь счастлива? Что он может сделать, чтобы в ее жизни появилась любовь? Телевизор внушил Джону, что любовь – средство от всех недугов.

Дорис старалась всегда быть веселой и невозмутимой. Джон был постоянной величиной в ее жизни, которую семья не могла у нее ни отобрать, ни уменьшить. С ее точки зрения, чем больше времени Джон проводил перед телевизором вдали от хулиганов, токоведущих рельсов и подозрительных мужчин в плащах, тем лучше.

Год, проведенный в постели, был, безусловно, самым долгим годом в его жизни. Когда Джон стал старше и начал знакомиться с другими людьми, которые многого достигли в жизни, он каждый раз узнавал, что на всех на них когда-то в ранней молодости смерть или недуг наложили такой сильный отпечаток, что впоследствии они выкладывались наполную, твердо зная, что самый страшный грех – это потратить жизнь впустую. Болезнь Джона научила его ценить крайности.

Когда Джон уже шел на поправку после года болезни, дядюшка Рейт попытался провести спекуляцию на рынке серебра Соединенных Штатов и не только разорился, но и вовлек семью в скандал, охвативший сорок шесть штатов, большую часть Европы, отдельные районы Азии и даже каким-то непонятным образом Антарктиду. Через день Дорис с Джоном оказались без крыши над головой. Неделю спустя Рейт повесился у себя в Делавере. В какой-то степени Дорис почувстовала облегчение: больше ей не надо было играть в семейные игры.

Незадолго до того как отключили телефон, Дорис успела сделать несколько звонков. На деньги из заначки она купила два билета на поезд до Лос-Анджелеса, а с вокзала их забрала машина и довезла до Беверли-Хиллз, где они разместились в доме для гостей Ангуса МакКлинтока, отца Айвана, кинопродюсера, который когда-то чуть было не женился на Дорис, но у него так и не хватило духу. Хотя обручального кольца не было, они долгие годы сохраняли дружеские и близкие отношения – так мать с сыном нашли убежище, подальше от Делавера и разгневанных семей, которые сыпались с неба, как стая горящих птиц.

Ангус показал им дом, и в тот момент, когда он передавал Дорис ключи, произошло нечто странное. День близился к концу, и солнце стояло невысоко над холмом. Кожа Джона приобрела золотой оттенок, недостижимый на Манхэттене, и Дорис была поражена, увидев сына юным позолоченным принцем. Неожиданно она сказала:

– Знаешь, Джон, мне кажется, ты больше не будешь болеть. Все позади.

– Тебе правда так кажется?

– Да, да – позади. Ты попал на золотую землю, мой мальчик.

– Но все может вернуться в любую минуту.

– Нет, все прошло.

Дорис посмотрела на Джона, перевела взгляд на Ангуса и произнесла молитву: «Господи, не оставь меня в этом». Они вошли в свой новый дом.