На следующую ночь он опять угодил в цель – на сей раз это оказалась взъерошенная пухлая молодая мамаша, прогуливавшая свое восьмимесячное чадо. Она тоже жила рядом и после физической нагрузки сразу дала Джону поесть: салат и мясные полуфабрикаты, которые он съел в полном молчании. Джон понял, что эта женщина и ее вопящий ребенок очень одиноки в этом мире. Он вдруг понял, что его форма одиночества – это роскошь, такая, которую выбирают и за которую платят, как за три недели сафари в Кении или за вишнево-красный «феррари». А настоящее одиночество – это не то, на что продавец выставил высокую цену. Настоящее одиночество душит и пахнет безнадежностью. Джон начал рассматривать свою собственную ситуацию как роскошное удовольствие. Единственный способ, каким можно облагородить свою ситуацию, – это пойти дальше, опуститься ниже, без оглядки погрузиться в жизнь дороги и научиться воспринимать более широкий диапазон человеческих чувств.

Женщина попросила Джона остаться на ночь, но он отказался, чтобы у нее не возникло к нему привязанности и она не чувствовала себя еще более одинокой, когда он уйдет.

В округе Риверсайд он сел на вагон-платформу, который довез его до Аризоны под бледным ночным небом. Платформа убаюкивающе покачивалась, и Джон дремал, время от времени просыпаясь и глядя на розовые каньоны и коралловые облака. На другом конце платформы ехал попутчик – Никто. Джон не предпринимал никаких усилий, чтобы завязать разговор. Среди людей по имени Никто существовал неписаный закон – не беспокоить друг друга, – и как же много было их повсюду! Как только Джон научился подмечать, что к чему, он стал видеть их везде. А раньше, точно так же как, глядя на пейзаж, перестаешь замечать телефонные столбы, Джон не замечал людей по имени Никто.

Никто отказывались от своих семей, детства, работы, любимых, своих навыков, имущества, привязанностей и надежд. Они все еще оставались людьми, но в них уже появлялось что-то звериное. После двух месяцев скитаний Джон тоже вполне мог назвать себя словом «Никто».

Он вспомнил, как разъезжал с Айваном в старом оранжевом 260-Z в дни учебы в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, – дни бессмысленных лекций, солнечного света, больших домов без мебели, с горами жареных цыплят и музыкой, которая отпечатывалась в мозгу, как проба на серебре. Как-то они возвращались с неудавшейся вечеринки – Лос-Анджелес раскинулся перед ними. Джон свернул на обочину, и Айван спросил его, что случилось. Джон молчал. Неожиданно для себя он увидел нечто большее, чем просто пейзаж.

– Эй, Джонни, проснись! Чего дурака валяешь?

– Айван, помолчи минуту. Посмотри на город.

– Посмотрел. Ну и что?

– Все это построили люди, Айван. Люди.

– Ладно, люди. Пусть.

Джон попытался объяснить Айвану, что до сих пор считал, что весь этот выстроенный мир просто существовал сам по себе. Но теперь он понял, что люди построили все это и ухаживали за всеми этими дорогами, так же как и за канализационными трубами, проложенными под каждым зданием, так же как и за проводами, которые несли электричество в фены, телевизоры и рентгеновские аппараты округа Лос-Анджелес. И этот новый взгляд позволил Джону понять, что он тоже может построить что-то грандиозное и выполнить какую-либо работу не хуже, чем кто-либо другой. Это было мгновенное озарение и осознание собственных сил.

Айван вроде бы понял. Но не совсем. Джон всегда оглядывался на этот момент как на мгновение, когда он стал «большим мыслителем».

Но сейчас, ночью, на платформе, Джон почувствовал себя маленьким, униженным человеком, который пришел посмотреть на дом, где жил в детстве, и увидел, что дом этот убогий и невзрачный.

Где-то в Аризоне поезд остановился, и Джон сошел с него.

Ставить хитовые фильмы было не самым трудным делом в жизни Джона. Айван занимался текучкой: бюджетом, ветряными двигателями и пререканиями с профсоюзами. Роль Джона состояла в том, чтобы зайти в комнату, где сидели денежные ребята, которым захотелось как-нибудь стильно порисоваться своими деньгами, которые хотели немного романтики и общения с актрисами и для которых было важно, чтобы их деньги работали. Джон должен был погрузить в них свою ауру, провернуть ее, как нож соковыжималки, вынуть обратно и наблюдать, как из карманов начнут извергаться доллары. «Послушайте, ребята, речь не о наличности – речь об американской душе, о том, как найти эту душу и с корнем вырвать ее. Речь о том, как закопать эти корни глубоко в теплое, живое режиссерское сердце, которое питало бы это растение горячей, пульсирующей кровью, насыщало своими соками, пока оно не расцвело бы розами, цинниями, орхидеями, гелиотропами и даже, черт побери, оленьими рогами. И мы будем сидеть, любоваться этим цветением и знать, что сделали свое дело. Это единственная причина, почему мы здесь. Мы – грязь. Мы – дерьмо. Но мы – хорошее дерьмо. Мы всего лишь почва, на которой произрастает режиссерское видение. И мы должны гордиться этим». Людям редко нужны были подробности. Им нужен был фокус, и Джон его показывал. Джон обладал хорошо развитой интуицией и знал, как воздействовать на таких людей, и почти никогда не ошибался. Он верил, что большинству людей приходит, по крайней мере, несколько хороших мыслей за день, но они редко используют их. Тормозов у Джона не было. Идея тут же воплощалась в жизнь. Он был кинематографическим коммандос. Иногда его даже пугало то, как легко люди следуют за тем, кто имеет руководящий или властный вид.

«Бюро частного сыска „Бель Эр“» вполне можно было считать малобюджетным фильмом, в котором бывший детектив из убойного отдела, ставший частным детективом, сговаривается с дочкой мэра, чтобы организовать агентство частного сыска. Их первое дело касалось пропавшей жены голливудского менеджера, которую нашли разрезанной на кусочки в лимонном саду. Не обошлось без наркотиков. И предательства. Финальная погоня, в которой Кошка с Собакой перестают драться, чтобы объединиться против сил зла.

Фильм помог возобновить карьеру одной угасшей рок-звезде семидесятых и впрыснул стероидов кинематографическому жанру, пребывавшему в упадке. Почти сразу же были запущены «Бюро частного сыска „Бель Эр“-2», и у Джона тут же появились наркотики, доллары, и женщины просто сыпались ему на колени.

«„Бель Эр“-2» стал не просто хитом, он превратился в настоящего монстра, прогремев громче, чем первый фильм, а за ним последовал триллер о вторжении инопланетян, песни из которого пять недель держали первое место в хит-парадах, и триллер о террористах в Диснейленде, который шел на ура в Европе и Японии, но не лучшим образом сработал в Северной Америке, так как многие режиссеры сперли у Джона рецепт его шумных, насыщенных музыкой фильмов. К производству фильмов Джон не подходил формально. Фильмы были для него способом создания миров, в которых он мог блуждать, обладая бесконечной властью, вдали от событий собственной жизни, свободный от болезней детства и призрачных родственников.

Куда бы Джон ни ехал, громкость была на полной мощности. Однажды Айван и Джон ехали на джоновской машине месяца, «бентли». Припарковав машину в пустыне, они отправились на поиски кактуса, который Нилла просила для своего цветочного хозяйства. После того как они некоторое время побыли на солнышке, Джон сходил к машине и вернулся, неся какие-то предметы, к Айвану, сидевшему на камне. Первым было меню, украденное из ресторана. Джон свернул из меню воронку и залил через нее в глотку содержимое предмета номер два – полбутылки текилы. Затем он взял предмет номер три – винтовку. Сделав пять выстрелов по корпусу машины, он превратил ее в дорогущее решето. «Круто!» – завопил Айван, после чего Джона тут же вырвало, и с тех пор он отказался от машин месяца, остановив свой окончательный своеобразный выбор на расстрелянном «бентли». Джону приходилось поддерживать свою репутацию, и, когда он куда-нибудь приходил, успех и декаданс кружили вокруг него, как сочная сплетня.