Камера нью-йоркской тюрьмы Томбс, куда нас загнали, будто стадо скота, была до тошноты отвратительна. Переполнявшие ее чернокожие проститутки «приветствовали» нас, пожалуй, даже слишком бурно:

– Эй ты, вонючка, держу пари, что в твоем шикарном борделе нет ни одной негритянки!

– Да уж, твои сопливые посетители набиты деньгами, да только письки у них детские. Потому-то в твоей «кондитерской» нас, шоколадок, им не видать!

– Посмотри-ка на эту королеву шлюх! Она боится, что негритянки замажут ее шикарные белые простыни. Не правда ли, дорогая?

Оскорбления, поначалу просто грубые, вскоре стали совсем уж невыносимыми и принимали все более угрожающий характер.

– Скажи-ка, ты это чертово красно-бело-голубое платье купила у Сейка? Да не наклоняйся ты так, а то я с тебя его сдеру и сожру твои сиськи!

Еще минут пять – и могла пролиться кровь. Ну, а что мы всемером могли бы сделать против двадцати? К тому же их объединяла зависть, которую тротуарные проститутки всегда испытывают к шикарным девушкам, работающим по вызову. В иерархии проституток мы были аристократами, а они плебеями, только вот тюрьма-то, прости Господи, сравняла всех.

Мои девчата и я сгрудились у решетки, пытаясь хоть чуть-чуть отдалиться от черных. Даже если бы мы и захотели сесть с ними рядом, вряд ли это нам удалось бы: те, кто все же смог найти себе местечко на неудобных скамьях камеры, держатся за него изо всех сил. Ну, а если кто-нибудь вставал попить воды или по нужде, его место сразу же занимали несколько девушек, смертельно уставших от всенощного хождения взад-вперед по тротуару, остальные просто улеглись на бетонном полу, положив голову на колени подружке. Им даже удавалось заснуть, хотя шум из соседних камер доносился ужасающий: сидевшие там наркоманы кричали, кашляли, блевали, звали на помощь. А запах!

Нескольких девиц по приказу огромной, совершенно отталкивающего вида надзирательницы повели в зал суда, ряды узниц оживились: в камере появились новенькие.

– Поторапливайтесь, судья хочет вас видеть.

Всякий раз, когда «черный ворон» привозил новых девиц, те немедленно включались в общий хор оскорблений по нашему адресу.

– Эй ты, сводня дерьмовая, ты хоть скажи, почему в твоем борделе одни белые? – орала проститутка в ярко-оранжевом парике, казавшаяся особенно злобной.

Я была в отчаянии и все же решила, что разумнее было бы как-то приглушить разгоравшиеся страсти.

– Послушайте, – сказала я, – мне бы хотелось, чтобы вы знали: у меня работают и черные. Их тоже хватает, а одна из них сейчас здесь, с нами.

Я показала на Аврору, высокую, стройную, светлокожую девушку, сидевшую в стороне от нашей маленькой группы. Она стала проституткой еще подростком, и ее уже много раз арестовывали. Опыт помог ей выбрать верную в таких ситуациях линию поведения: сразу же занять свободное место и вести себя как можно тише. Аврора носила светлый парик и черные очки. Воротник она подняла до подбородка и, забившись в угол, старалась как бы слиться со стеной, и теперь неловко поеживалась под цепкими взглядами двадцати пар карих глаз.

Черные проститутки перестали теребить свои парики и лакировать ногти. Хотя сумочки у посаженных в камеру отбирали, бутылочки с лаком все равно появлялись у них как по волшебству.

– Черт возьми, – наконец сказала жалкая девица с кожей цвета черного дерева, – но ведь эта грязная метиска не черная, она же наполовину белая!

– Да эта стерва и сама не знает, кто она такая, – проронила другая проститутка с лицом каракатицы и голосом базарной торговки.

Они поднялись и вдвоем пошли к Авроре, то ли чтобы рассмотреть ее поближе, то ли чтобы завязать драку. Напряжение постепенно достигло предела.

В этот момент со скрипом открылась дверь камеры, и вошла наша мужеподобная охранница. Она вела за собой толстую белую девицу, ковылявшую на костылях. Ее руки и ноги были покрыты язвами и она, казалось, вся была накачана наркотиками. Наша церберша попыталась любезно помочь новенькой сесть на одно из свободных мест, но проститутка-инвалид вдруг заорала:

– Убери свои грязные лапы, жирная обезьяна!

Откинувшись назад, она вдруг резко ударила черную охранницу костылем по голове.

В этой уже сверхнапряженной атмосфере расовый инцидент, спровоцированный калекой, сыграл роль детонатора. Все дико заорали, замелькали руки, ноги, костыли, и я со своими девушками бросилась за стену сортира, чтобы спокойно дождаться, чем все это кончится.

Трое широкоплечих охранниц быстро вбежали в камеру и ловко успокоили эту толстую белую истеричку. Слава Богу, нам не пришлось оставаться в камере, чтобы узнать, что случилось дальше.

– Эй вы, там, за стенкой, выходите! Судья хочет с вами поговорить.

Нас всех повели в зал суда. Большая комната была буквально набита журналистами, фотографами и просто любопытными. Мои последние клиенты тоже были тут. Симпатичный тип со Среднего Запада, которого я звала Кальвином, возможно, потеряет и жену, и работу, ведь его имя, набранное крупным шрифтом, наверняка появится во всех газетах Нью-Йорка. Там был и мой прекрасный любовник грек Такис, а рядом с ним супружеская пара, единственное отклонение которых от нравов Америки заключалось в том, что они подписали весьма оригинальный брачный контракт: супруги практиковали свободную любовь и часто менялись партнерами. Я с Такисом тоже у себя это проделывала. Как раз за несколько минут до прихода полиции мы занимались любовью вчетвером – разумеется, для удовольствия, а не из-за денег.

Судья сурово, как и положено при его должности, выслушал обвинительное заключение. Я заплатила за моих девушек залог. Деньги у меня были в пухлом конверте, который мне удалось спрятать в трусы до того, как нас повели в полицейский участок. Однако в зале суда не было одного человека, которого я очень хотела бы видеть. Это был мой близкий друг Ларри. У него хранился ключ от сейфа, где у меня находилась большая часть наличных денег, а я так и не смогла дозвониться до него. Ну, а теперь у меня ничего не оставалось, чтобы заплатить астрономическую сумму в 3500 долларов, которую они потребовали, чтобы освободить под залог, как они сказали, «самую известную мадам Нью-Йорка». Мне пришлось отправиться в Рикерс-Айленд.

Рикерс-Айленд – это новая женская тюрьма. Она чище и более современная, чем Томбс, но и в ней содержится не меньше отбросов общества. Меня грубо впихнули в комнату, где были наркоманки, мелкие торговки наркотиками, шлюхи, которым платят по 5 долларов за то, чтобы разок перепихнуться, – словом, все, кто проиграл в жизни, – жертвы преступлений, совершенных другими.

Тощая, как вобла, белая проститутка, попавшая в руки «специалиста», то есть клиента, который ловит кайф, мучая девиц, залечивала свои раны. За последние две недели еще две проститутки стали жертвами этого же садиста на 8-й авеню, а эта бедняжка была с ног до головы в синяках и ссадинах. К тому же у нее была сломана рука, разбита верхняя губа, а лицо отекло от побоев так, что она едва открывала глаза.

Шестнадцатилетняя пуэрториканка плакала: ей пришлось оставить одного дома трехнедельного ребенка.

– Мой муж хочет убить меня, – стонала она на дурном английском.

Я попыталась помочь девицам, которые говорили только по-испански, заполнить карточки, но они шарахнулись от меня, как от прокаженной. Другие узницы вели себя так же. Моя слишком уж шикарная одежда и мои манеры поневоле вызывали у них зависть и настороженность. Кроме одной очаровательной брюнетки с круглой веснушчатой мордашкой, никто из них так и не заговорил со мной.

– Меня брали восемь раз за последние две недели, и судья отправил меня сюда отдыхать на месяц, – объяснила она.

Она здорово волновалась, так как ее сутенер не знал, куда она запропастилась, и просила меня позвонить ему, как только я освобожусь.