Саннингтон явился следующей ступенью в карьере Мориса. Он преодолел ее, не привлекая к себе внимания. На занятиях не блистал, хотя был способнее, нежели делал вид, да и в играх не сильно блистал. Те, кто его замечал, любили его, потому что у него было хорошее, открытое лицо и он живо откликался на признаки внимания; однако таких, как он, мальчиков было много — они составляли школьный костяк, в котором, как правило, не замечаешь отдельных позвонков. С ним происходило то же, что с большинством: его оставляли после уроков, однажды даже наказали палкой, он переходил из класса в класс, пока худо-бедно не добрался до шестого гуманитарного. Он был старшим в пансионе, потом старостой школы, и входил в сборную Саннингтона по регби. Хоть и неловкий, он обладал физической силой и отвагой; а в крикет у него так хорошо не получалось. Новичком испытав на себе дурное обращение ребят, он и сам третировал тех, кто слабее, но не потому что был жесток, а потому что так положено. Одним словом, он был заурядным учеником заурядной школы и оставил по себе бледное, но в целом благоприятное впечатление. «Холл? Погодите минутку, какой Холл? Ах, да, припоминаю: середнячок».

За всем этим скрывалось смущение и растерянность. Он уже утратил ясновидение ребенка, который на свой лад кроит и объясняет вселенную, предлагая ответы, полные прелести и чудесной интуиции. «Из уст младенцев и грудных детей»… Но не из уст подростка шестнадцати лет. Морис забыл то время, когда он был бесполым, и в зрелости своей лишь догадывался, какими, должно быть, чистыми и праведными были ощущения ранних лет. Теперь он погрузился много ниже, ибо он нисходил в Долину, именуемую Тенью Жизни. Она лежит между великих и невеликих вершин, и никому не дано ее пройти, не вдохнув ее туманов. Он блуждал в ней на ощупь долее большинства ребят.

Там, где все смутно и неосознанно, лучшие образы дает сон. В школе Морису снилось два сна; они многое скажут о нем.

В первом сне он чувствовал сильную злость. Он играл в футбол против неведомого существа, само присутствие которого раздражало. Он совершал усилие, и неведомое существо превращалось в Джорджа, того самого мальчика-садовника. Но ему приходилось соблюдать осторожность, иначе вновь возникало оно. Джордж бежал к нему по полю, голый, перепрыгивая через поленницы. «Я сойду с ума, если он опять станет оборотнем», — говорил Морис, и, как только они начинали возиться, это происходило, и тогда он просыпался от жестокого разочарования. Он не связывал этот сон с наставлением мистера Дьюси, еще меньше — со своим вторым сном, но он думал, что заболевает, а потом думал, что это послано ему за что-то в наказание.

Второй сон пересказать труднее. Ничего не происходило. Он едва различил лицо, едва расслышал голос, возвестивший: «Это твой друг», и все прошло, наполнив его красотой, научив нежности. Он был готов умереть за такого друга, он позволил бы такому другу умереть за него; они принесли бы друг другу любую жертву, и весь мир был бы для них ничто; ни смерть, ни расстояние, ни злоба не могли бы их разлучить, потому что «это мой друг». Недолго спустя Морис прошел конфирмацию. Он пытался убедить себя, что этот друг, должно быть, и есть Христос. Но у Христа была некрасивая бороденка. Может, это греческий бог — как на иллюстрациях в словаре античности? Это было бы более вероятно, но вероятнее всего, что это просто человек. Морис не хотел придавать своему сну большую определенность. Он вытягивал этот сон в реальность лишь настолько, насколько тот подавался. Никогда ему не встретить этого человека и не услышать вновь этот голос, и все же они стали для Мориса реальнее всего, что было ему знакомо, они на самом деле…

— Холл! Опять спите! Извольте после занятий переписать сто латинских стихов!

— Сэр!.. Это абсолютный дательный!

— Поздно. Проспали.

…они на самом деле влекли его к себе средь бела дня и опускали занавес. Он снова и снова впитывал эти черты и эти три слова, томимый нежностью и желанием делать добро, ибо так хотел его друг, и самому сделаться добрей, чтобы его друг мог сильнее любить его. К этому счастью почему-то примешивалось страдание. То, что у него не было друга, казалось ему столь же несомненным, как то, что друг был, и тогда Морис находил укромный уголок и там тихонько плакал, приписывая слезы ста злополучным стихам.

Теперь можно понять тайную жизнь Мориса: в ней было и брутальное, и идеальное — как в его снах.

По мере того, как развивалось его тело, помыслы его теряли чистоту. Он думал, что на нем лежит какое-то особое проклятие, но побороть его было невозможно, ведь даже на Святом Причастии на ум лезли скверные мысли. Саннингтон славился строгостью; незадолго до поступления Мориса в школе разразился ужасный скандал. Заблудшую овцу выгнали вон из стада, остальных муштровали днем и караулили по ночам, так что, к счастью или к несчастью, у Мориса почти не было возможности поделиться переживаниями с товарищами. Его очень тянуло к запретному, но он мало знал и еще меньше умел, посему грешил всегда в одиночку. Книги: школьная библиотека была безупречна, но в доме дедушки он как-то наткнулся на неадаптированного Марциала, да так и просидел над ним с пылающими ушами. Мысли: скудная неряшливая коллекция. Действия: от них он воздерживался после того, как новизна прошла, обнаружив, что они, скорее, изнуряют, нежели доставляют удовольствие.

И все это, постарайтесь понять, имело место словно в некоем трансе. Морис погрузился в сон в Долине, именуемой Тенью Жизни, у подножия вершин различной высоты, не ведая о том и не догадываясь, что рядом так же дремлют его товарищи.

Другая половина его жизни, казалось, была бесконечно далека от неприличий. Переходя из класса в класс, он делал культ из того или иного мальчика. В присутствии очередного избранника, будь он старше или младше, Морис начинал громко смеяться, нести чепуху, тупеть. Он не отваживался делать добро, да и не в этом суть. Еще меньше он помышлял о том, чтобы выразить свое восхищение словами. И предмет поклонения очень скоро посылал его куда подальше, вызывая тем самым у Мориса мрачное расположение духа. Однако и Морис отыгрывался на других — на мальчиках, что боготворили его. Такое случалось нередко, и когда Морис это понимал, он посылал их куда подальше. Обожание оказалось взаимным лишь однажды: оба томились сами не знали по чему, но результат был тем же. Через несколько дней они поссорились. Все, что он вынес из хаоса — это ощущение красоты и нежности, которое он познал впервые во сне. Чувство это росло год от года, словно вечнозеленое растение, на котором не бывает цветов. На последнем году обучения в Саннингтоне рост прекратился. В сложном процессе наступила задержка и безмолвие, и юноша очень робко начал осматриваться вокруг.

Ему было почти девятнадцать.

В день состязания он стоял на школьной сцене и произносил на греческом речь собственного сочинения. Зал был полон учащихся и их родителей, но Морис как бы обращался к Гаагской мирной конференции, указывая на недомыслие некоторых ее положений. «Разумно ли, о мужи Европы, говорить об упразднении войн? Разумно ли? Разве Арес — не сын самого Зевса? Более того, война делает нас крепкими, придает членам силу, поистине, неведомую моим оппонентам». Его греческий был отвратителен. Морис получил премию за содержание, да и то едва ли заслуженно. Экзаменатор натянул балл в его пользу, потому что Холл был славный малый. Кроме того, он покидал школу и собирался поступать не куда-нибудь, а в Кембридж, где призовые книги на его полке помогут сделать рекламу родной школе. Так ему достались «История Греции» Гроута[1] и бурные аплодисменты. Возвращаясь на свое место рядом с матерью, он понимал, что вновь стал всеобщим любимцем, только недоумевал, за что такая честь. Аплодисменты продолжались, они перерастали в овацию; в стороне изо всех сил молотили в ладони раскрасневшиеся Ада и Китти. Кто-то из его приятелей, тоже выпускников, кричал, требуя речь. Это было не принято и не поощрялось начальством, однако сам директор поднялся и произнес несколько слов. Холл — один из нас, и он никогда не перестанет это ощущать. Это были справедливые слова. Школа хлопала не потому, что Морис такой уж выдающийся, но потому, что он средний. Чествуя его, школа словно чествовала саму себя. После к нему подходили со словами: «Здорово, старина», очень трогательно, и сказали даже, что без него «в этой дыре станет совсем тоскливо». Родственники разделили с ним его успех. Раньше он терпеть не мог их приезды. «Прости, мама, но тебе и сестрам придется гулять без меня», — заявил он им как-то после футбольного матча, когда те пытались приблизиться к нему, покрытому грязью и славой; Ада заплакала. Теперь Ада весьма непринужденно болтала с капитаном школьной команды, а Китти со всех сторон угощали пирожными; матушка же выслушивала жалобы квартирной хозяйки Мориса по поводу недавно установленного парового калорифера. Все вдруг обрело гармонию. Может, это и есть жизнь взрослых людей?