В Чапаевской дивизии все прибывало бойцов, за счет перебежчиков с белой стороны, безработных рабочих и приблудных иностранцев откуда-то из далеких степей, с желтой кожей, плоскими вровень с лицом носами и глазами-щелками. Завелась и парочка негров, хорошо проявивших себя в ночной разведке.

Командование, для поддержания боевого духа, централизованно распределило в дивизию чудовищного вида бронированный автомобиль с шофером. Броню было не пробить и снарядом, и заклепки ровными рядами украшали всю поверхность, намекая на полную неприступность машины. Башню художник сразу же украсил надписью: «Бей белых!», а случившийся тут же фотограф с аппаратом стал всех фотографировать возле этого чуда современной техники.

Чапаев тоже забрался в стальное сооружение, желая ознакомиться с образцом лично. К броневику он отнесся скептически, поскольку на германском фронте и у чехов приходилось отбивать и не такие чудеса. Зачастую инженерная мысль создателей отдавала прямо идиотизмом. Сил и средств явно затрачена целая пропасть, одних заклепок — тысячи, в то время, как подбить или захватить в плен этот механизм, при известной отваге, не представляло особого труда. Расчет, возможно, был на неразвитость и темноту солдатской массы, которую при виде этой бронированной колесницы должен был охватывать мистический ужас, как от представления о колеснице Ильи-пророка, сеющей, как известно, гром и молнии.

Бойцы и его принялись уговаривать сняться на карточку. Комдив сперва поупирался для приличия, но потом сдался, послал суетившегося подле комиссара принести его Георгиевские кресты, схороненные за божницей, и, нацепив их на грудь, высунулся из люка машины для фотосъемки. А когда фотограф поднял руку с магнием, крикнул уполномоченному от командования:

— В другой раз танк пускай присылают! За танками будущее!

Тут-то и щелкнул затвор аппарата.

Через месяц комдиву прислали фотографию на картонке, на которую он только глянул, хмыкнув, да и пихнул пока между утюгом и керосиновой лампой, как нарочно, чтоб забыть.

Матрена, сделавшись Петькой, личным ординарцем самого легендарного Чапаева, почти забыла собственное имя. Она только старалась не выдать своего девичества, когда готовила командиру простецкую еду или просила кого-либо из деревенских баб постирать ему ветхое бельишко.

Чапай редко ходил подтянутым, чаще в расхристанной нижней рубахе, расстегнутой до пупа. Мог в задумчивости надолго залезть пятерней под ремень в галифе, отчего Петьку бросало в жар, а командир еще и вопросы задавал, как, мол, молодежь, верит ли в мировую революцию или больше к церкви припадает?

Сейчас Петька жарил яичницу и сам спрашивал у Чапаева, смог ли бы тот командовать французской армией, если б довелось?

Чапаев склонился над столом, глубокомысленно раскладывая проросшие картофелины вокруг истекающего паром самовара и делая пометки в самодельной карте:

— Я, Петр, командовать знаю, а по-французски — не умею. С толмачом разве… Да и не до французов мне. Хотя, вот опять целый бронепоезд патронов из-за границы прислали. Завались теперь их, хоть торгуй патронами. Надо будет черкнуть письмишко с благодарностью. Комиссар, кажись, кумекает чуток по-ихнему. Может, врет, правда. А покамест, велю в приказном порядке всем бойцам раздать по вещмешку патронов и пусть упражняются за околицей в целкости.

Комиссар Клочков, уважительно следя за действиями комдива, одновременно листал взятый с божницы Псалтырь, что-то выписывая карандашом в тетрадку. Затем извлек пузырек с чернилами и, окунув туда палец, замарал надписи на обложке, а на пустом месте вывел кривыми буквами: «К. Маркс, Ф. Энгельс», затем почесал в затылке и спичкой приписал еще в скобках: «Ленин».

— Ты, Петр, лучше за комиссаром присмотри, не контр ли революцию он там от руки переписывает? — рассеянно поинтересовался Чапаев.

— Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом учат нас буквально все годное ставить на службу пролетариату, — отозвался Клочков, дорисовывая последнюю скобку, — и сознательному крестьянству.

— Чернила особливо? — прищурился командир, и, не дождавшись ответа, сходу затянул задумчивую и грустную песню. Видно изобрел очередную каверзу белякам.

Хитер был командир, или это талантом полководческим называется, но как будто наперед всегда знал, что за вред ему белые причинить удумали. И вечно прислушивался к посторонним, казалось бы, звукам или фразам, которые долетали до его ушей извне. Привычка такая была у комдива, еще с фронтовой разведки. Будто сами божьи птички напевали ему нужные сведения или бродячие безродные псы приносили. Или вдруг нищий, калика перехожая, в дверь поскребется, благо часовой дрыхнет, попросится на ночь, да и расскажет ему — что где видел своими заплесневелыми глазками, и что ему принесли сороки на хвосте. Поэтому Чапаев всегда знал обо всем больше всех.

И пел Василий великолепно, лучше всех и, как будто смысл содержания каждой песни каждый раз по-новому открывал для себя и мелодию душевнее делал, чем была.

Только что Чапаев пропел пол куплета, как растроганный комиссар тут же, как мог, подхватил мотив. Петьку уговаривать тоже не пришлось, и он вплел свой высокий голос в припев, подравняв комиссарский надтреснутый вокал и добавив пронзительного и неизбывного бабьего страданья, так что показалось, что это совсем старинная песня, может даже из позапрошлого века.

Бабы у колодца, и те разом смолкли и повернули головы в сторону штаба, из которого раздавалось:

Не поверил отец сыну,

Что на свете есть любовь.

А-а-а, веселый разговор!

Взял сын саблю,

Взял сын остру,

И-и-и зарезал сам себя.

Ве-е-еселый разговор…

Песня еще не была окончена, но послышались с крыльца странные звуки, треск дерева, глухие и в то же время звучные удары, сопровождаемые матерной бранью.

Чапай гневно вскочил с табурета:

— Это у кого это там язык длиннее моего?!

В притворенную дверь видно было, что у избы происходит напряженная возня. Некоей особе бойцы, зубоскаля, не давали подняться на крыльцо, но отлетали по одному со ступенек, сраженные гулкими ударами. Дробно простучали по доскам выбитые зубы.

Дверь с треском отлетела в сторону, и на пороге появилась рослая женщина, успевшая, прежде чем козырнуть по старорежимному, двинуть локтем по ребрам татуированного матроса, сразу исчезнувшего из поля зрения.

На женщине одета была шинель, не вмещавшая выдающийся бюст, перепоясанная множеством ремней, полупустыми пулеметными лентами и с биноклем, горизонтально лежащим на упомянутой груди. За спиной у нее болтался на еще одном ремне футляр с пишущей машинкой.

— Стелла Исааковна Кальменс! — зычным голосом отрапортовала она, обращаясь в сторону икон, — прикомандирована до вашего комиссара машинисткой. Зовите меня Анной, а как освою пулемет, стану в строй. Машинку, один хрен, разбило осколком. Где ваш Чапай хваленый? Может, если он против Интернационала, так хвоста ему накрутить!?

— А ты, Анна, за какой Интернационал? — выступил из-за самовара Чапаев, — второй или третий? — прищурил он вопросительно желтый глаз, подкручивая одновременно удивительной красоты ус.

— Известно, — замялась женщина, сильно сбавляя тон, — за который Ленин.

— За третий, стало быть, как и я — комдив Чапаев! Ну и молодец, Анна. А я — Василий, — протянул он Анне шершавую сухую ладонь. — Комиссар Клочков там, за самоваром, интересуется опиумом для народа, — шевельнул усом Чапаев в сторону комиссара, терзавшего Псалтырь, — он тоже за третий, а это Петр, — указал он в последнюю очередь на Петьку, вид которого неожиданно поразил Стелу, — как и я, придерживается пока третьего.

Такого ясноглазого парня женщине не приходилось прежде видеть. Главное, в глазах этих ни грамма не сквозило того похотливого устремления, которое временами и революцию заслоняло некоторым товарищам. Все знакомые парни и мужики, когда обращались к Стелле, никогда не смотрели в глаза, а исключительно на грудь. Казалось, их даже не интересовали ее заслуги и личные достижения на революционном поприще. Некоторые же наглецы осмеливались высказывать предположение, что и ее занимает больше их мужское общество, то есть мужской перевес в рядах революционеров, а не собственно борьба.