Хотя на самом дне сознания он вовсе об этом не позабыл, а даже скоренько сочинил оправдательную речь перед лицом воображаемого суда, в том смысле, что, мол, сами посудите, граждане судьи, каково было устоять перед такой красотой? Да и ведь совсем же потерпевшая не похожа на дитя, напротив… ну и т. д.

Все эти соображения укладывались в доли секунд, а основное время голова его заполнялась все более малиновой пустотой, разрываемой желтыми протуберанцами, отказываясь руководить действиями. Действия происходили сами собой, будто ковши экскаватора, выкапывающие руду, они железными пригоршнями доставляли мозгу учителя то, что классики именовали «неизъяснимы наслажденья». И все это плавным образом передавалось отчасти и жертве его поползновений.

Рая, будучи восхищена результатами опыта, затрепетала особо, и трепет этот, срезонировав с учительским, как бы потерял прежнее основание и обрел новое. Тут ковши упомянутого экскаватора принялись черпать «руду» с удвоенной силой уже для двоих, как будто те стали сообщающимися сосудами.

Сидор Сидорович обнаружил вдруг необычайную сноровку, мышцы его раздулись, ладони стали как клещи, из которых было не вырваться, да, пожалуй, и не стоило: по всему судя, дело свое они знали туго. Плавность движений исчезла, руки педагога сделались тверды и непреклонны. Все действие приобрело упорядоченный вид.

Малиновая пустота становилась все более фиолетовой, рассекаемой лимонными вспышками, возникавшими не то от неисправного электричества, не то от соприкосновения изогнутой девичьей шеи с пушистым темным завитком.

У Раи почти вдруг возникло осязаемое представление, что она — Египетский сфинкс, гордо созерцающий соседствующую пирамиду. Причем, сфинкс увеличивающийся, растущий от воздействия равномерных подземных толчков, которые выталкивали из-под нее еще одну пирамиду, и нужно было или поглотить ее или расколоться на части. Взгляду школьницы открылась большая окрестность Египта и, кажется, вот-вот она должна была увидеть весь Египет у ног своих. Он оказался так велик, что у девочки захватило дух.

Сидор же Сидорович почувствовал, что в его голову, сквозь темя плавно влетела шаровая молния, роняющая редкие искры. Молния коснулась изнутри переносицы и взорвалась.

Когда молекулы его мозга вновь собрались в целое, первое, что он увидал перед мысленным взором, был уже упомянутый зал народного суда.

— Ничего не хотим слушать! — гневно отчеканивала женщина-судья, сопровождая слова кузнечными взмахами руки. — Таких казнить надо! Казнить! Казнить! И казнить!

— Меня черт толкнул! — жалобно возражал учитель, ища вокруг хотя бы один сочувственный взгляд.

— Так может вы и в Бога верите? — хищно поинтересовалась судья, и глаза ее сощурились, сойдясь при этом на переносице и превратившись в единственный, как у циклопа горящий глаз.

— Верую! — опрометчиво соврал учитель…

…

— Что, что это было с вами, Сидор Сидорович? — вернул учителя к реальной жизни не особо смущенный голос школьницы.

— Рая, ты меня в гроб вгонишь! — забормотал педагог, принимая более вертикальное положение, чтоб застегнуть ремень и подтянуть съехавший нарукавник. — У меня из-за тебя помутнение разума случилось!

Он предупредительно нагнулся к полу и подал ученице отцепившуюся резинку. При этом его еще раз бросило в жар от увиденных Раиных ног.

— Папе не говорить? — с некоторым цинизмом в голосе спросила девочка, — Как вам не стыдно, вы же учитель, обещали опыт объяснить, а сами…?

— Ну да, конечно, конечно стыдно! — облегченно и обрадовано затараторил педагог, — Да я, знаешь, такое тебе еще объясню, что и во сне никогда не привидится. У меня же знаний полная голова! — убедительно стукнул он себя по лбу, — Жизнь ведь длинна! Причем, одной только тебе эти тайны раскрою и никому больше! — опять потянулся он к девочке, запоздало зыркнув глазом на дверь — заперта ли.

— Я так люблю химию! — подняла Рая на учителя ослепительный взор, и твердо отводя его руку, — У меня на вас вся надежда.

— Будешь химиком, даю слово! — запальчиво пообещал учитель, подтверждая сказанное особым шевелением своих мелкобуржуазных усов. — Посмотри-ка, что получилось, — достал он пинцетом значок из противня. — Аналогично любую форму можно создать! Ордена, знаки, монеты!

— Вот здорово! — обрадовалась школьница и вдруг довольно фамильярно, шлепнула учителя по заду.

Тень неудовольствия пробежала у того по лицу.

— Рая, ты только на людях, пожалуйста, так вот не хлопни меня. Посадят ведь, глазом не моргну. А ведь я не виноват, что ты такая красивая уродилась мне на горе. Иначе, разве б я решился руки без спроса распускать? Папа — полярник у тебя, я слышал, орденоносец? Он и засадит.

— И очень просто, — подтвердила школьница, — у него связи такие, вы бы знали!

Рая достала остальной шоколад и, отломив, протянула часть озадаченному химику. Оба уселись на лабораторный стол и, свесив ноги, в задумчивости принялись его грызть.

9

Вечером наконец-то произошла торжественная встреча полярника с домашними. Все разместилось на свои места. Закуска и выпивка на большом круглом столе. Хлопочущая нарядная жена, обрызганная духами «Красная Москва», приглашенные соседи.

Из соседей поглядеть на героя явились: крупная женщина, с навсегда прилипшей к губе папиросой и в китайском шелковом халате. Муж ее, расчетливый интеллигент, пьющий, и поэтому сразу прицелившийся сесть между непьющим сослуживцем Поликарпа и его несовершеннолетней дочерью, дабы обеспечить себе возможность, при известной ловкости, пить за троих. Руки его в нетерпении взлетали трепетно над столом, но тотчас опускались пока, под воздействием хорошего воспитания и невозможностью наливать первым.

По другую сторону матери уселся их сын, лоботряс лет пятнадцати, награждаемый то и дело материнскими профилактическими затрещинами. Была еще пригожая дама в пиджаке с ватными плечами и перманентом, в которую немедленно впился взглядом Поликарпов друг, плюс несколько неопределенных лиц.

Рая с матерью горделиво сидели по бокам от отца. Рая то и дело вставала с табурета, чтобы переворачивать и менять пластинки на патефоне. Чучело пингвина, сохранившее в глазах смертный ужас, возвышалось на тумбочке у буфета и недоуменно созерцало происходящее.

Взрослые дружно выпивали, произнося краткие тосты и, на всякий пожарный, здравницы вождям. Мелодично звенели бокалы. Орден на отцовском лацкане тоже, кажется, слегка позванивал.

Друг-военный попросил даму в пиджаке передать ему салату. Та с энтузиазмом принялась исполнять просьбу, военный же взял руководство:

— И селедочки тоже попрошу из ваших прелестных ручек!

— Ради Бога, — громко ответила та, радостно вспыхнув.

— А я вот везде побывал, всю землю облазал и небеса облетал, а Бога не видел! — заявил глава семейства, будто кто за язык его потянул. — Кругом, где ни копни, одна только химия. И Бог, я полагаю, какая-нибудь тоже химия мозга. Химическое соединение, — уточнил он.

— Раечку учитель химии больше всех хвалит! — похвасталась невпопад мамаша, — дополнительно занимается с ней.

— Каких лет? — пьяно поинтересовался отец.

— Да перекрестись ты! — возмутилась мать, — чего еще выдумал?

— Я жизнь знаю. Принесет тебе в подоле, вот и все занятия, — не без прозорливости настаивал летчик, — ты только посмотри на эту кровь с молоком! Таких теперь больше не делают! Одна грудь, так не уступит…, — воскликнул было он запальчиво, но получил звонкого леща от супруги.

«Звонко и как-то весело, жена оплеуху отвесила!» — пришла на ум полярнику поэтическая строка и тут же улетучилась, чтоб через много лет еще раз прийти на ум настоящему поэт[1].

— А за это люблю! — стиснул супружескую талию летчик, так что та обмякла и шлепнулась на свое место.

Лоботряс подросток незаметно сполз под стол и, скрывшись за скатертью, отхлебывал там втихаря из бутылки портвейн. При этом он с интересом наблюдал за тем, как сослуживцева рука елозит по коленке дамы в пиджаке, все время увеличивая амплитуду, но удерживаемая в приличных рамках узкой и трепетной ладонью.