На это Ингер ничего не отвечает, она пришла в себя и наливает Олине воды в чашку.

– На – оботрись вот, если хочешь! – говорит она. Олина понимает, что ей надо поправиться перед уходом, но, не зная, где у нее кровь, она моет не те места. Ингер стоит и смотрит, потом указывает:

– Здесь и на виске тоже! Нет, на другом, ведь я же показываю!

– Откуда мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.

– И на губах тоже. Да что ты, боишься воды, что ли? – спрашивает Ингер.

Кончается тем, что Ингер умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.

– Что это я хотела сказать, – начинает Олина, вытираясь и совершенно мирным тоном. – Как-то Исаак и дети перенесут это?

– Разве он знает? – спрашивает Ингер.

– Неужто нет! Он подошел и увидел.

– Что он сказал?

– Что он мог сказать! Он лишился языка, как и я. Молчание.

– Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.

– Дай бог, чтоб у меня не было других грехов.

– Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!

– Спроси, спроси!

Они обсуждают спокойно, и Олина как будто не так уж кипит местью. Она политик высокого ранга и привыкла находить разные выходы, теперь она выражает даже некоторое сострадание: если это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей.

– Да, – говорит Ингер и плачет еще пуще, – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью, Олина представляет себя в роли спасительницы, и заявляет, что может помочь. Она поселится в усадьбе на то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме.

Ингер уже не плачет, она сразу прислушивается и соображает:

– Нет, ты не станешь смотреть за детьми.

– Это я-то не стану смотреть за детьми? Да что ты врешь!

– Ну да.

– Если у меня к чему-нибудь лежит сердце, так именно к детям.

– Да, к твоим собственным, – говорит Ингер, – но как ты станешь обращаться с моими? А когда я подумаю, что ты послала мне зайца, чтоб погубить меня, то одно только и могу сказать, что ты большая грешница.

– Кто? Я? – спрашивает Олина. – Это про меня ты говоришь?

– Да, про тебя я говорю, – отвечает Ингер и опять плачет. – Ты поступила со мной, как самая последняя тварь, и я тебе не верю. А кроме того, ты только украдешь у нас всю шерсть, если будешь жить здесь. И все сыры пойдут на твою семью, а не на мою.

– Сама-то ты тварь! – сказала Олина.

Ингер плачет и вытирает глаза, изредка говорит. Олина, разумеется, не хочет навязываться, она может жить у Нильса, своего сына, у которого жила все время. Но когда Ингер посадят в тюрьму, Исааку и невинным малюткам придется плохо, Олина же могла бы пожить здесь и присмотреть за ними. Она изображает это в заманчивых красках, вовсе не так плохо будет. – Ты подумай об этом пока что, – говорит она.

Ингер убита. Она плачет, трясет головой и смотрит в пол. Как лунатик выходит в кладовку, выносит гостье узелок с припасами.

– Да нет, не беспокойся, – говорит Олина.

– Не идти же тебе голодной через перевал, – отвечает Ингер.

Когда Олина уходит, Ингер крадется за дверь, выглядывает, прислушивается.

Нет, от каменоломни ни звука. Она подходит ближе и слышит детей, они играют в камешки. Исаак сидит, зажав лом между колен, и опирается на него, как на посох. Вон он сидит.

Ингер крадется на опушку леса. Она врыла в одном месте крестик, крест повален, а на том месте, где он стоял, дерн приподнят, и земля разрыта. Она садится, сгребает землю руками и утаптывает ее. Потом тоже сидит.

Она пошла из любопытства посмотреть, насколько Олина раскопала могилку, а сидит оттого, что скотина еще не вернулась на ночь домой. Она плачет, мотает головой и смотрит в землю.

А дни идут.

Стоит чудесная погода: солнце и перепадающие дожди, по погоде и всходы.

Новоселы почти покончили с покосом и собрали пропасть сена, не хватает уж места, они складывают сено под выступами гор, в конюшне, складывают под домом, освобождают сарай от всего, что в нем есть, и набивают и его до крыши. Ингер работает с мужем, как непременная помощница, с утра до позднего вечера. Исаак пользуется каждым дождем, чтоб вывести крышу на новом сарае и, в особенности, закончить южную стену, чтобы сложить туда все сено. Дело быстро подвигается, авось все будет закончено! Великая забота и событие – да, оно не забылось, деяние совершено и последствия должны наступить. Хорошее большей частью проходит бесследно, злое же всегда влечет за собой последствия.

Исаак отнесся сначала очень разумно, он только сказал жене: – «Как же ты это сделала?» – На это Ингер ничего не ответила.

Через минуту Исаак опять заговорил:

– Что же ты, задушила его?

– Да, – сказала Ингер.

– Не следовало этого делать.

– Нет, – ответила она.

– И не понимаю я, зачем ты это сделала.

– Она была вылитая я, – ответила Ингер.

– Как это?

– Такой же рот. Исаак долго думал:

– Так, так, – промолвил он.

В тот же день они больше об этом не говорили, и оттого, что дни проходили так же спокойно, как и раньше, а кроме того, столько было сена, которое надо было убирать, да ожидался еще такой необыкновенный урожай, преступление мало по малу отошло в их мыслях на задний план. Но все время оно висело над людьми и над местом. Они не могли рассчитывать на молчание Олины, слишком уж это было ненадежно. Но даже, если б Олина и молчала, заговорили бы другие, обрели бы слова немые свидетели, стены в избе, деревья вокруг маленькой могилки в лесу; Ос-Андерс намекает кое-кому, сама Ингер выдаст себя во сне или на яву. Они приготовились к самому худшему.

А что же мог Исаак сделать, как не принять дело разумно? Он понимал теперь, почему Ингер каждый раз хотела остаться одна во время родов, одна пережить великий страх за нормальное сложение ребенка, одна встретить опасность. Три раза проделывала она это. Исаак качал головой и жалел ее за злую долю, бедняжка Ингер! Он узнал о посылке лопаря с зайцем, и оправдал Ингер. Это привело к великой нежности между Ними, к сумасшедшей любви, они льнули друг к другу в опасности, она была полна к нему грубой ласки, а он безумствовал и никак не мог насытиться ею, он-то, мельничный жернов, чурбан! Она носила лопарские комаги, но лопарского в ней ничего не было, она была не маленькая и сморщенная, как лопарки, а, наоборот, стройная и высокая. Сейчас, в летнюю пору она ходила босая, высоко обнажив икры, и от этих голых икр Исаак не мог оторвать глаз.

Она продолжала все лето распевать стихи из псалмов и учить Елисея молитвам, но стала совсем не по-христиански ненавидеть всех лопарей и без стеснения выпроваживала тех, что проходили мимо их жилья:

– Может, вас подослал кто-нибудь, опять у вас, чего доброго, в мешке сидит заяц, ступайте себе мимо!

– Заяц? Какой такой заяц?

– Ну да, ты не слыхал, какую штуку выкинул Ос-Андерс?

– Нет.

– Да, уж я скажу тебе: он принес сюда зайца, когда я ходила тяжелая.

– Слыханное ли дело! Что ж, тебе вышел от этого какой-нибудь вред?

– Это тебя не касается, ступай себе. Вот возьми пожевать и ступай по– добру, по-здорову!

– Не найдется у тебя кусочка кожи подкинуть мне под комаги?

– Нет. А вот я съезжу тебя жердью, если ты не уйдешь.

А лопарь, он клянчит смиренно, но если ему откажут, он складывает в сердце зло и мстит. Двое лопарей с двумя детьми проходили мимо хутора и послали детей в избу попросить подаяния, те вернулись и сказали, что в избе никого нет. Семья постояла немножко, потолковала по-лопарски, потом мужчина пошел посмотреть. Он долго не возвращался. Жена пошла за ним, потом дети, все забрались в избу и лопотали по-лопарски. Муж сунул голову в клеть, там тоже никого не было. Пробили часы, семья прислушалась, и пораженная замерла на месте.

Ингер должно быть почуяла чужих во дворе, она поспешно сбежала с косогора, и вдруг видит, что это лопари и лопарки, и лопари совсем ей незнакомые, тогда она спросила напрямик: