– Но ты как можно скорее засвидетельствуй купчую в тинге.

– Так.

– А не то, понимаешь, казна начнет с тобой тяжбу. Исаак понял.

– Но у меня беда с Ингер, – сказал он.

– Да, – отозвался Гейслер и обдумывал что-то непривычно для него. – Пожалуй, можно бы добиться пересмотра дела. Если все как следует выяснится, ей, наверно, немножко сбавят наказание. А то можно подать прошение о помиловании, и тогда мы добьемся того же скорее.

– Ну, вы так полагаете?

– Но просить о помиловании еще нельзя. Надо чтоб прошло некоторое время.

Что это я хотел сказать? Да, ты отвез моей семье мяса и сыра, – сколько я тебе должен?

– Ничего, вы мне и так уж много заплатили раньше.

– Я?

– Вы так много помогли нам.

– Нет, – отрезал Гейслер и выложил несколько далеров. – Возьми! – сказал он.

Вот это человек, он ничего не хотел брать задаром, а денег у него в бумажнике опять было как будто вдоволь, он был здорово набит, бог весть, так ли уж на самом деле хорошо ему жилось?

– Но она пишет, что живется ей хорошо, – продолжал Исаак, думавший только о своем.

– А-а, твоя жена-то?

– Да. А после того, как у нее родилась девочка, у нее, ведь родилась большая и здоровенькая девочка…

– Это превосходно!

– Да, и с тех пор все помогают ей и, говорит, относятся к ней хорошо.

Гейслер сказал:

– Я пошлю теперь эти камешки специалистам и узнаю, что в них находится.

Если в них порядочно меди, ты получишь много денег.

– Так, – промолвил Исаак. – А через сколько времени, вы думаете, можно подать прошение о помиловании?

– Немного погодя. Я напишу тебе. Я скоро опять приеду. Ты что сказал, твоя жена родила после того, как уехала отсюда?

– Да.

– Значит, ее увезли беременной. Этого они не имели права делать.

– Так.

– Это лишний повод к тому, чтоб выпустить ее через некоторое время.

– Вот хорошо-то было бы! – с благодарностью проговорил Исаак.

Исаак не знал, что начальству уже пришлось сочинять много длинных бумаг по поводу беременности его жены. В свое время ее не арестовали по месту ее жительства по двум причинам: за неимением в селе арестного дома и из желания проявить мягкость. Последствия оказались неожиданными. Позже, когда за Ингер приехали, никто не спросил о ее состоянии, и сама она тоже ничего не сказала. Может быть, она промолчала умышленно, чтоб иметь при себе ребенка в предстоящие тяжелые годы: если она будет хорошо вести себя, наверно, ей позволят иногда видеться с ним. А может быть, она просто отупела и равнодушно примирилась с тем, чтобы ее увезли, несмотря на ее положение…

Исаак трудился – корчевал пни и пахал, прорубил в лесу границы между своим участком и казной, дров опять набралось на целый год. Но так как при нем уже не было Ингер, ради которой стоило бы стараться, то он лез из кожи больше по привычке, чем ради удовольствия. Вот он пропустил уже два тинга, не засвидетельствовав купчей, – не лежало у него к этому сердце, – и только нынче осенью, наконец, собрался. С ним было не совсем благополучно.

Терпеливый и упорный – это-то так, но он был терпелив и упорен, потому что такая уж у него образовалась складка. Он снимал шкуры, потому что это надо было сделать, козьи шкуры, телячьи шкуры, вымачивал их в реке, обкладывал корой, выделывал на изготовку обуви. Зимой, уже с первой молотьбы отбирал семена для будущей весны, чтоб это было сделано, лучше когда это уж сделано, он был человек порядка. Но жизнь стала серой и одинокой, о-ох, Господи, опять он остался без жены и все такое.

Что за радость была ему теперь сидеть по воскресеньям в горнице, умытым, в нарядной красной рубахе, когда не для кого стало наряжаться! Воскресенья тянулись дольше всех дней, они осуждали его на праздность и печальные мысли, ему оставалось только бродить по земле и соображать, что еще осталось сделать. Всякий раз он брал с собой мальчуганов и всегда одного нес на руках. Приятно было слушать их болтовню и отвечать на их вопросы.

Старуху Олину он держал, потому что больше было некого. В сущности, иметь Олину было вовсе не так плохо, она чесала шерсть и пряла, вязала чулки и варежки и тоже варила козий сыр; но рука у нее была несчастливая, и работала она без любви, ничто из того, к чему она прикасалась, не принадлежало ей. Вот, например, купил как-то Исаак еще при Ингер очень хорошенькую коробочку у торговца, она стояла на полке, глиняная такая коробочка с собачьей головой на крышке, собственно, должно быть, табакерка; Олина сняла крышку и уронила на пол. Ингер отсадила несколько отводков фуксии в ящик, они стояли под стеклом, Олина сняла стекла и опять наложила их неловко и слишком тесно – на следующий день все отводки погибли. Исааку, верно, нелегко было это видеть, он, может быть, состроил гримасу, а так как и вообще-то вид у него был не особенно кроткий, то, пожалуй, гримаса вышла довольно страшной. Олина была упряма и речиста, она буркнула:

– Разве я виновата!

– Не знаю уж, – ответил Исаак, – но ты бы лучше не трогала.

– Я не прикоснусь больше к ее цветам, – сказала Олина. – Но они уж все равно погибли.

И почему это лопари стали теперь захаживать в Селланро гораздо чаще, чем раньше? Ос-Андерс, какие у него тут дела, неужто он не может просто пройти мимо? В одно лето он два раза ходил через перевал, а у Ос-Андерса ведь не было оленей, за которыми надо присмотреть, он кормился подаянием и жил из милости у других лопарей. Когда он приходил на хутор, Олина бросала всякую работу и принималась сплетничать с ним о знакомых сельчанах, а когда он уходил, мешок у него бывал туго набит всякой всячиной. Исаак угрюмо молчал два года.

Но вот Олине опять понадобились новые башмаки, и тут он уж не стал молчать. Стояла осень, Олина же каждый день трепала башмаки, вместо того, чтоб ходить в комагах или деревянных башмаках. Исаак сказал:

– Сегодня хорошая погода. Хм! – это для начала.

– Да, – ответила Олина.

– Послушай-ка, Елисей, разве не десять сыров было нынче утром на полке? – спросил Исаак.

– Да, десять, – ответил Елисей.

– А сейчас только девять.

Елисей опять пересчитал, порылся в своей головенке и вспомнил:

– Да, а еще тот, что унес Ос-Андерс, вот и будет десять.

Молчание воцарилось в горнице. Маленький Сиверт тoжe принялся считать и повторил за братом: – Вот и будет десять. Опять молчание. Тогда Олине уж пришлось объясниться:

– Да, я дала ему крошечный сырок, я думала, это ничего. А детям еще рано соваться не в свое дело. Теперь я вижу в кого они уродились! И что не в тебя, Исаак, это я знаю.

Намек, который Исаак не мог не отпарировать:

– Дети такие, как надо. А вот ты-то скажи мне, что это за благодеяния Ос-Андерс оказал мне и моей семье?

– Благодеяния? – переспрашивает Олина.

– Да.

– Он-то, Ос-Андерс? – говорит она.

– Да. За что это я должен давать ему козьи сыры?

Олина успела сообразить и отвечает:

– Господь с тобой, Исаак! Да разве это я привадила Ос-Андерса? Если я когда-нибудь заговаривала с ним, пусть я не сойду живая с места.

Блестяще. Исааку приходится сдаться, как и много раз раньше.

Олина же не сдавалась:

– А если я должна ходить здесь, на зиму глядя, босая и не иметь того, что Господь создал для ног, так ты мне так и скажи. Я говорила про башмаки и три и четыре недели тому назад, но их и званья нет, и я хожу, как ходила.

– А что такое приключилось с твоими деревянными башмаками, что ты их не носишь?

– Что с ними приключилось? – обиженно спрашивает Олина.

– Да, позволь спросить.

– С деревянными башмаками?

– Да.

– Ты не говоришь о том, что я чешу шерсть и пряду, и хожу за скотиной, и держу детей в чистоте, об этом ты не говоришь! А ведь и жена твоя, которая попала в тюрьму – и та, кажется, не ходила босиком по снегу.

– Нет, она ходила в деревянных башмаках, – ответил Исаак. – А когда шла в церковь или к порядочным людям, надевала комаги, – сказал он.