— Она умерла?

— Да… В тысяча девятьсот двадцать пятом году. Там же, в загсе, я узнал ее последний адрес. Она жила на Ордынке.

— Едемте сейчас же туда! — приказала Тася.

— Не могу, — устало сказал молодой бригадмилец. — Я уже две ночи не сплю из-за вашей старушки и ее бывшей барыни… Я валюсь с ног.

Но Тася была неумолима и безжалостна.

— Дайте мне адрес! Я поеду сама…

— Завтра… Вместе…

— Я сойду с ума! Вы хотите, чтоб я поседела за эту ночь?

Он рассмеялся:

— Седая девушка! И с таким характером… Мне очень хочется посмотреть на вас сейчас, но все же я отложу это удовольствие до завтрашнего дня.

Она успокоилась, в ней проснулась благодарность к этому спокойному и энергичному парню. Тася сказала:

— Простите. Я сумасшедшая.

— Вы такая, как надо.

— Идите спать… Ваня.

— Спокойной ночи, Настенька, — сказал он и повесил трубку.

О дореволюционном «купеческом Замоскворечье» написано немало, и потому автор не станет здесь перечислять все отрицательные стороны «темного царства». Это сделал Александр Николаевич Островский. О новом же Замоскворечье часто пишут в газете «Вечерняя Москва», не так красочно, как Островский, но все же достаточно подробно.

Автор только ненадолго остановится вместе с читателем возле маленького одноэтажного домика за зеленым палисадом на одной из самых замоскворецких улиц (если так можно выразиться), на Большой Ордынке. Окруженный многоэтажными домами, этот старый домик производил впечатление барыни и няни с известного полотна «Все в прошлом», попавших в современную Москву. Когда-то этот домик был нарядным купеческим особнячком средней руки. Сейчас, забытый жилуправлением, он пришел в упадок, но населен тем не менее густо. В то утро, когда Волошин и Тася остановились у его палисада, самая юная часть обитателей домика под присмотром старушек играла во дворе в салки или, в зависимости от настроения, пела, дралась, смеялась и плакала.

— Здесь, — сказал Волошин. — Сейчас мы выберем наиболее идейную старушку и учиним ей допрос.

Они прошли во двор и присели на скамью подле одной из старушек. Определив по типу лица, что старушка эта скорее всего татарка, Волошин вежливо произнес:

— Селям алейкум, апа!

Старушка не поняла и на чистейшем русском языке спросила, что ему нужно. Завязался оживленный разговор, к которому вскоре присоединились старушки со всего двора. Но Клавдии Антиповны «среди них не было». Оказалось, что она действительно живет в этом доме уже много лет, но служит через три дома отсюда «собачьей бонной», то есть выводит гулять болонку, по кличке «Мадам Бовари», принадлежащую какой-то тощей пожилой аспирантке.

Оказалось также, что одна из старушек, живущая в этом доме с восемнадцатого года, отлично помнит княгиню Евгению Феликсовну Бельскую:

— Нерусская она была, француженка, что ли, и часто какие-то чудные слова говорила. Говорит, а сама смеется — забыла, мол. Только она редко смеялась. Как сейчас я ее вижу: тоненькая, будто колосок, бледная и все кашляла. Глаза большущие и печальные, горе у нее какое-то на сердце лежало… Наша Антиповна любила ее, как за родной сестрой ухаживала, и все же померла она, касатка. Сказывала Антиповна, будто сохла ее барынька по каком-то князе или графе, а он, вишь, в уме повредился и без вести пропал…

Все это благодушная круглолицая старушка излагала не торопясь, певучим голосом, будто сказку о спящей царевне рассказывала. Закончила она свой рассказ громким голосом:

— Игорь! Брось палку, халюган! Вот скажу матери!..

Игорь бросил палку и, по просьбе своей бабушки, охотно сбегал за «Антиповной». Та вскоре пришла, неся на руках крохотную аспирантскую Мадам Бовари, покрытую кокетливой попонкой. Старушка узнала Тасю и очень обрадовалась ей, а на сообщение Волошина, что старинная книга нашлась, Клавдия Антиповна только рукой махнула:

— Отдайте ее ученым людям, а то с нею только беды наживешь…

Они прошли в дом. Клавдия Антиповна ютилась в маленькой каморке, большую часть которой занимал пузатый темно-красный комод. Над комодом, в красивой золоченой раме, висел среднего размера портрет молодой женщины, написанный тушью.

— Она… — грустно глядя на портрет, сказала Клавдия Антиповна. — Ей тогда было двадцать лет…

Не отрывая глаз Тася смотрела на портрет. Лицо Евгении Бельской, чуть удлиненное и излишне бледное, останавливало внимание неожиданной и необычной красотой. Его обрамляло облако темных волос и воротник светлой блузки, отделанный кружевами тонкого, как у снежинки, рисунка. Большие глаза смотрели на Тасю настороженно, даже тревожно. Казалось, что женщина, изображенная на портрете, вот-вот спросит: «Вы что-нибудь знаете обо мне, мадемуазель?»

— Какие у нее глаза! — тихо сказала Тася.

— «Меня восхитил портрет госпожи де Гриньян… На этом портрете была изображена молодая женщина, умевшая любить», — задумчиво произнес Волошин.

— Что? — будто очнувшись, спросила Тася. — О чем вы?…

— Я не умею вести идейные разговоры о живописи, Настенька, и потому на авось цитирую Стендаля.

— Она всегда была как малый ребенок, — со вздохом сказала Клавдия Антиповна и погладила Мадам Бовари, за что та немедленно лизнула ее руку. — А как назначили революцию, она даже обрадовалась и сказала мне: «Ну, слава богу, теперь я совсем уйду от князя Андрея, и мы с Платоном поженимся». Вот и «ушла»… на тот свет…

Забыв посмотреть подпись художника, Тася попросила старушку немедленно рассказать ей и Волошину все, что та знала о Евгении Бельской.

Рассказ Клавдии Антиповны заслуживает того, чтобы его привести здесь. Это рассказ о трогательной и большой любви, погибшей при обстоятельствах причудливых и почти фантастических.

Родители молоденькой девушки Эжени де Мерод, обнищавшие французские аристократы, в 1913 году выдали ее замуж за богатого русского князя Андрея Бельского, но Эжени, переехав в Россию, полюбила здесь своего деверя, брата мужа, князя Платона (он был красив и умен, чего нельзя было сказать об Андрее). Свою любовь Платон и Эжени скрывали недолго, скоро все обнаружилось. Но революция заставила Андрея Бельского бежать за границу, а князь Платон тайком увез Эжени из Петербурга в Вологду. Как потом рассказывала Евгения Бельская Клавдии Антиповне, Платон Бельский еще до революции искал старинные книги в каком-то вологодском монастыре. Он часто ездил в Вологду из Петербурга и однажды даже брал с собой свою возлюбленную… Тут Волошин, внимательно слушавший, спросил ее:

— Вы точно знаете, что он ездил в Вологду?

— В Вологду, сыночек, в Вологду, — подтвердила Клавдия Антиповна. — Они и меня в тот раз взяли, да только в городе оставили, а сами дальше поехали пароходом по рекам и озерам. Сказывают, там в лесах да за семью озерами обитель древняя стоит, святым Кириллом воздвигнутая. Вот в ту обитель и ездили князь Платон с Евгенией Феликсовной. Там он и книги старинные искал…

— А откуда у Евгении Феликсовны старинная книга взялась, та, что я у жулика отнял? — спросил Волошин.

— А ту книгу князь Платон своей дорогой кралечке еще в первую войну подарил и даже надпись сделал. — Клавдия Антиповна лукаво улыбнулась и продолжала: — А муженек ее возьми да и найди ту книгу. «Вот, — говорит, — какие надписи вам делают, мадам?» А Евгения Феликсовна рассердилась. «Убирайтесь, — говорит, — болван!» — и вырвала у него книгу, да только не всю, верхняя крышка в руках у мужа осталась. Смех и грех!..

— Ну и что же? Нашел князь Платон старинные книги? — нетерпеливо спросила Тася.

— Не знаю, доченька, — ответила старушка и, пригорюнившись, продолжала: — Известно только мне, что ушел он из Вологды, да так и сгинул навеки…

— Почему ушел? — деловито спросил Волошин.

— Ссора между ними произошла. Евгения Феликсовна решила, что князь Платон не иначе как свихнулся, а старинные книги — это только блажь его. Она даже доктора позвала. А он осерчал, пихнул доктора в грудку и пошел куда глаза глядят. Больше она, сердечная, его и не видела, хотя два года по всему Вологодскому краю искала… А потом собрала пожитки, да и приехала ко мне. Я ей еще в Петербурге на прощанье московский адрес своей сестры дала.