Назареец, правда, и сам был из низов, но это не мешало ему вращаться и в более респектабельных кругах – среди сборщиков податей, фарисеев, членов Синедриона[27] – таких, как Никодемус, Иосиф из Аримафеи, в крайнем случае – их заместителей.

Нет, кроме шуток, все это так нелепо. Какие-то работяги, жаждущие славы, несут всякую чушь о похищениях, и об этом тут же печатают в газетах, а в Голливуде снимают фильмы об этой ерунде. Эти похищения становятся модными и скоро перестанут быть чем-то из ряда вон выходящим. Мало, чтобы тебя просто похитили – надо, чтобы тебя еще вдобавок…

Элспет продолжала:

– …Многие жертвы утверждают, что ощущали запах нашатыря и корицы. По всей вероятности, они давно не меняли освежитель воздуха. Мистер Банион? Сэр? Вам нехорошо? Мне продолжать?

– Боюсь, у меня для тебя плохие новости, Джек.

Банион сидел в кабинете доктора Хью, измотанный двадцатичетырехчасовым кошмаром, который включал в себя компьютерную томографию, МРТ, всевозможные анализы крови и колоноскопию (которую, по подозрению Баниона, доктор Хью назначил ему из чисто меркантильных соображений). Но теперь, похоже, подтверждались его самые худшие опасения – то, что произошло в «Неопалимой Купине», было галлюцинацией, вызванной раковой опухолью в мозгу, – огромной звездообразной цитомой, которая, завладев его серым веществом, подобно морской звезде, запускает свои отвратительные щупальца все глубже и глубже, пока… О господи!..

– Твой холестерин поднялся на целых пять единиц.

– Господи, Билл, мне совсем не до шуток!

Хью улыбнулся.

– Нет у тебя в мозгу никакой опухоли. Твой кишечник чист, как у младенца. У тебя отменное здоровье, не считая незначительного повышения липопротеинов…

– Но как ты можешь объяснить то, что случилось на поле для гольфа?

– Никак. Это уже не по моей части.

– Ты хочешь сказать, что мне нужно что-то успокаивающее?

– А почему бы и нет? Сейчас это не проблема. Можно, по крайней мере, попробовать. – Он выписал рецепт и подтолкнул его через стол к Баниону, словно листок со стартовой ценой на переговорах.

– Прозак?

– Доза совсем небольшая, – просто, чтобы немного тебя расслабить.

– Но я не могу принимать антидепрессанты! Мне нельзя расслабляться! А как же мое шоу?! Я должен вести президентские дебаты!

– Насколько я могу судить, ты и так сейчас на взводе…

– Ладно. Назови это бредовой идеей, или как это там на вашем жаргоне… Но как ты объяснишь нашатырь и корицу? Запахи, не слишком характерные для мэрилендских лесов!

Банион вдруг осознал, что он кричит и что на лице доктора Хью написано нечто вроде: «Медсестра, смирительную рубашку, живо!»

– Тут есть один парень, я иногда с ним работаю. Спокойный, без закидонов, настоящий профи. Давай, я ему позвоню. Он сейчас здесь. Может, прямо сию минуту тебя и посмотрит.

– Так теперь ты говоришь, что это не твоя область? После того как я выбросил тысячи долларов на все эти тесты, ты считаешь, что я должен изливать душу мозговеду за сто двадцать пять долларов в час?

– Ты же сам утверждаешь, будто тебя похитили пришельцы на летающей тарелке, пока ты мирно играл в гольф. Я просто пытаюсь тебе помочь.

Возмущенный Банион опрометью выскочил из кабинета доктора Хью и, едва добравшись до машины, сразу же позвонил Бертону Галилею. У него не было близких друзей, с которыми он рискнул бы поделиться своими невзгодами. Но Берта Банион знал уже двадцать лет. Берту можно было доверять. Берту доверяли все: президенты, судьи Верховного Суда; поговаривали, что даже председатель правления Федеральной резервной системы, отличающийся крайней сдержанностью, делился с ним своими опасениями по поводу грядущей инфляции.

Бертона слегка удивил неожиданный звонок Баниона; но тем не менее он сказал: никаких проблем, приезжай немедленно. Наверняка ему пришлось отменить какую-нибудь важную встречу. Берт возглавлял компанию «Крамб и Шиммер», и его время было расписано буквально по минутам на месяцы вперед. Сын фермера из Алабамы отдельный кабинет на Пенсильвания-авеню получил исключительно благодаря природному уму, таланту, обаянию, да еще интуиции вашингтонского истеблишмента: эти снобы предпочли принять в клуб своего афроамериканца – прежде чем им навяжут кого-нибудь гораздо менее симпатичного. И не ошиблись: Бертон Галилей отличался чрезвычайной общительностью. Ко всему прочему, он обладал величайшим даром: благодаря ему белые ощущали себя необычайно прогрессивными. Теперь они могли сказать, не покривив душой: «Это у нас-то предрассудки? Да вы знаете, что Бертон Галилей – наш самый лучший друг?»

Он поднялся из-за своего громадного стола, приветствуя Баниона, на котором буквально не было лица.

Берт никогда прежде не видел Баниона в таком состоянии. По телефону он разговаривал так, словно на него обрушилось сорок два несчастья. Интересно, что же натворил этот принстонский пай-мальчик? Управлял машиной в нетрезвом состоянии? Нет, это не в его стиле. Этот парень пьет только вино, причем исключительно белое. Банион – самый «белый» из всех его знакомых белых. Судя по его несчастным глазам, он влип, и причем серьезно. Проблемы с женщинами? Неужто старина Джек загулял? Со своей английской секретаршей? А у нее потрясающая грудь. Что ж, вполне возможно. Или с чьей-нибудь женой? В голове у Бертона мелькнула дикая, но не такая уж маловероятная мысль: не обрюхатил ли Банион какую-нибудь девчонку? А теперь явился к нему за советом? Бертон закипел. Сейчас этот божий одуванчик из Лиги плюща[28] начнет ныть, размазывая сопли по лицу: «Берт, ты же у нас бывалый черный жеребец, ты должен знать все об абортах, скажи мне, что делать? Как лучше платить – „Визой“ или „Американ Экспресс“?» Если это правда, то он, не раздумывая, выставит этого красавчика вон, даст пинка прямо в его белую задницу – для таких дел существует раздел «желтых страниц» в телефонной книге.

А вдруг это… – размышлял Бертон, наблюдая за тем, как Банион с отсутствующим видом пробирается к креслу, – вдруг это совсем другая проблема? Он вспомнил, как лет двадцать назад к нему пришел один известный журналист, только что вернувшийся из командировки в Москву. Он выглядел так, словно за ним гнались дикие звери. Трясясь от страха, журналист рассказал ему, что эти подонки из КГБ сфотографировали его с одним из своих «голубеньких» мальчиков в постели отеля «Метрополь». Предъявив ему фотографии, они потребовали, чтобы тот расхваливал в своих репортажах внешнюю политику СССР. Бертона вдруг осенило: Банион пал жертвой «голубого» шантажа, практикуемого некоторыми вашингтонскими копами, – эти гады фотографируют женатых мужчин на пороге гей-клубов, а потом грозятся обнародовать снимки. Ну и ну. Его так и подмывало узнать подробности.

– Садись, садись, – заботливо пригласил Бертон, указывая на кожаный диван стоимостью пять тысяч долларов, за которым неясно вырисовывался фасад Национальной Галереи.

– Ну, а теперь… – добродушно прогудел он своим роскошным баритоном, который действовал одинаково расслабляюще и на политиков, и на преступников, и на лоббистов, – казалось, будто все печали уже позади, ведь с ними говорит самый влиятельный человек в Вашингтоне, – расскажи мне, что случилось и чем я могу тебе помочь?

Банион вдруг почувствовал, как к глазам подступили слезы. В последний раз он плакал, когда при поступлении в колледж недобрал двадцать баллов на экзамене по английскому.

Спокойно, сказал он себе.

Бертон Галилей действовал на окружающих весьма странным образом. Подкупали бьющее через край добродушие и хватающая за душу сердечность – люди то и дело плакались ему в жилетку. Один из президентов Соединенных Штатов, южанин, так часто рыдал у него на плече, что Бертону в конце концов пришлось сдать в химчистку свои пошитые в Лондоне костюмы.