Голые тела жертв, которых везли на казнь, были пастозно белыми или с синюшным оттенком; несчастные горбились и ежились на морозе. У многих на коже проступали синяки, вздувшиеся рубцы от бичевания, желтоватые набухшие волдыри. Иные, казалось, утратили разум, глядя на мир ничего не выражающим взглядом. До Элистэ доходили слухи о подземных пыточных камерах «Гробницы». Поговаривали, что там есть особые машины – древние чародейные изобретения, способные извращать восприятия, чувства, даже сам разум… Об этом перешептывались нищие и зеваки, а мадам Кенубль пересказывала услышанное за вечерними трапезами. Поначалу Элистэ сочла все это чистейшим бредом, однако состояние осужденных не позволяло так думать.

Весьма вероятно, слухи соответствовали истине, хотя бы отчасти. Пытки и смерть – участь ее Возвышенных соплеменников, вот только бы знать, кого именно. Этот вопрос не давал ей покоя, и болезненное любопытство, не находя удовлетворения, росло, воспалялось и граничило уже с одержимостью. Тщетно напрягала она зрение, пытаясь разглядеть лица несчастных, от которых ее отделяло расстояние в четыре этажа. Головы – без париков, незавитые, непричесанные, не присыпанные пудрой – большей частью бывали опущены, лица повернуты в другую сторону; если она и видела раньше эти полузамерзшие тела, то лишь облаченными в шелка и парчу. В таком виде невозможно было узнать человека. Порой Элистэ казалось, что мелькают знакомые черты – лоб, подбородок, силуэт, поза, цвет волос или выражение лица. Однажды она заметила прямой бледный профиль, который мог принадлежать только Рувель-Незуару во Лиллевану. Она была в этом уверена. Ну, почти. Но полной уверенности не возникло ни разу.

Правда, кое-что до нее доходило. В ежедневных слухах, долетающих с площади Равенства, часто фигурировали конкретные имена. Элистэ знала, что Стацци и Путей во Крев уже нет на свете, равно как кавалера во Фурно, герцогини во Брайонар и ее четверых детей, барона во Незиля, Арль в'Онарль и многих, многих других. Раз за разом знакомые имена поражали Элистэ как стрелы, и каждое новое имя заставляло ее содрогаться, тогда как у бабушки лицо застывало словно маска, что в конце концов заметила даже мадам Кенубль и впредь взяла за правило ограничиваться новостями общего характера. Но имена все равно проскальзывали в вечерних беседах, часто срываясь с губ беспечных мальчуганов. Список убиенных рос с каждым днем. Однако у беглянок были и более непосредственные причины для переживаний.

Время от времени Народный Авангард устраивал в округе облавы. Вероятно, искали скрывающихся Возвышенных, врагов Революции, запрещенные бумаги, издания или письма, нирьенистские памфлеты – одним словом, все, что могло бы сойти за улики. Чем руководствовался Народный Авангард в этих вылазках, почему устраивали обыск именно в этой лавочке или доме, а не в других местах, не знал никто. Возможно, Авангард действовал по наводке тайных агентов, или гнид Нану, или тех и других вместе. Может, просто обыскивал квартал за кварталом. Или же, что тоже вполне вероятно, выбор всякий раз бывал случаен. Об облавах Элистэ узнала от Брева и Тьера, но как-то раз видела процедуру собственными глазами.

Перед ее мысленным взором возникла картина.

Ледяные зимние сумерки. Перед лавкой торговца шелками, расположенной на улице Клико наискось от «Приюта лебедушек», останавливается закрытая карета с ромбом на дверцах. Элистэ, закутанная во все теплое, как всегда, стоит у оконца. Она немного отступает, прижимается лицом к стене и щурится, чтобы лучше видеть. Из кареты вываливаются народогвардейцы, и в темном морозном воздухе пар их дыхания напоминает тусклое пламя, изрыгаемое драконом. Маленький отряд разделяется, двое или трое бегут к задней двери, остальные штурмуют парадное и врываются в лавку. Какое-то время все тихо, если не считать нескольких горожан, привлеченных прибытием кареты и высыпавших на улицу посмотреть, чем все кончится. И вот появляются народогвардейцы. Они волокут мужчину и женщину, которая царапается, отбивается, пытаясь вырваться, – но тщетно. Их затаскивают в карету, дверца с треском захлопывается – и экипаж отъезжает. Занавес опускается, улица тут же пустеет. Наутро лавочка забита и опечатана, на двери красуется размашистый ромб – конфисковано в пользу Конгресса.

На торговца шелками беда обрушилась без предупреждения. Точно так же она могла обрушиться и на кондитера. И страхи Элистэ, на время утихшие, разгорелись с новой силой. Опасность того, что их обнаружат, возрастала с каждым днем их вынужденной задержки в Шеррине. Мерей. Вся надежда была на него. Что с ним? Погиб, в тюрьме, успел бежать? Где он? Она безмерно устала от ожидания, скуки пополам со страхом, беспомощной пассивности и до сих пор не изжитого удивления перед чудовищной несправедливостью происходящего.

Она пыталась найти забвение в устоявшемся распорядке дня: спать как можно дольше, иной раз за полдень; затем – умывание, туалет и на завтрак – вчерашняя выпечка; несколько часов занятий каким-нибудь тихим делом, изредка разговоры вполголоса; если ходить, то по возможности меньше, да и то на цыпочках. Писание, рисование, игра в карты, вышивание – и ежедневное наблюдение из оконца: столько томительных часов, столько повозок, что тащатся на площадь Равенства, столько обреченных лиц, мучительно напоминающих кого-то…

Трудно было сказать, разделяют ли соседки Элистэ по заточению ее страхи и горечь. По молчаливому уговору они не касались этой темы. Кэрт, за которой, в отличие от ее Возвышенных спутниц, никто не охотился, но которая ставила себя под удар уже тем, что состоит при них, неизменно сохраняла добродушие. Капризница Аврелия так увлеклась односторонней перепиской с Байелем во Клариво, что и думать забыла о жалобах. Она строчила письмо за письмом, в день не менее двух, а то и больше, исполненных, на ее взгляд, самых утонченных чувств. Аврелия обожала отпускать намеки и дерзкие замечания: «Он поразится! Он подумает, какая я смелая!» или «Я краснею – возможно, слишком много себе позволяю». Когда, однако, ее просили уточнить, что именно она написала, Аврелия напускала на себя благородную сдержанность: «Я обязана хранить молчание, иначе это будет нечестно по отношению к Байелю». Через несколько дней ее соседки уже не ловились на эту удочку, но их безразличие не сказалось на количестве писем, которые множились с невероятной быстротой и куда-то исчезали. Аврелия отказывалась говорить, куда именно: вероятно, нашла для них тайник. Элистэ злили многозначительные ухмылки и ужимки Аврелии, и вскоре она прекратила расспросы.