— Любой грех венцом прикрывают, — задумчиво сказал Александр Ярославич. Он находил выгоду в таком браке. Но, видя ее отвращение и страх, махнул рукой. — Ну, ин будь по-твоему. Только смотри, сестра. Монастырская стена высока, назад не перескочишь.

— А могила еще глубже. Не отпустишь — удавлюсь.

— Господь с тобою! Ступай в монашки да моли за нас...

Через четыре года воротился от шведов и Андрей. Не хотел более поддакивать Биргеру, что, мол, Александр вовсе не умнее, а просто везучее других. Что не талант дал ему две великие победы, а нелепый поворот судьбы: не остановись тогда он, Биргер, из-за течи своих кораблей в устье Ижоры, а двинься сразу на Новгород, не было бы Невской победы. А окажись лед на Чудском озере чуть потолще? Ведь рыцари уже смяли русское «чело»! Спору нет: ловок князь Александр, с ханами успешно торгуется. Да как бы и ему не подсыпали они отравы за излишнюю прыть!

Галичанка слушала ярла с сочувствием. Но Андрей все более мрачнел и, как все делал быстро, так и Свеарике покинул в одночасье...

Александр Ярославич принял брата с честью. На пиру — то ли встречальном, то ли прощеном, — стало тесно от двух дружин и двух дворских: один распоряжался ранее, другой — теперь. Гордая галичанка, ходившая прежде здесь великой княгиней, роняла слезы в вышитый платочек. Андрей хмуро пробормотал :

— Остынь, княгинюшка. Вини меня. А князь-брат поступил как должно. Не роняй жемчужные слезки: чать не в ордынский полон, на суздальский двор поедем.

С Александром они долго просидели запершись. Вышли с отуманенными взорами, но без явного нелюбья, рядом, плечо в плечо.

— Суда между мной и братом даже про себя не ставьте, — сказал великий князь. — Мы, Ярославичи, носим соломины для одного гнезда. Так, брат?

Тот отозвался с натугой:

— Ты сказал.

Александр Ярославич приподнялся над столом — всем показалось, что вырос.

— А ты, сестра-невестка, хоть из гордого рода, но сватал я тебя у князя Даниила, когда он из Орды ехал. Показал себя государем не спесивым, разумным. Ныне раскусил и папское двоедушие, прогнал от себя латынского попина, отверг корону. По доброму корню брали мы ягоду!

Галичанка нехотя усмехнулась, но, встретив взгляд деверя, почувствовала, что улыбка ее против воли стала доверчивее. Когда вышли из-за стола, храмы едва белели в потемневшем воздухе. Хмельные и тверезые вздохнули с одинаковым облегчением: братья встретились и разъедутся мирно.

Долгие годы Онфим жил как вся княжеская дружина. Бояре-думцы уже оседали по собственным усадьбам, обрастали пашнями и лесами. Но младшие мужи земли в кормление получали от князя и двигались за ним то в Новгород, то в Переяславль, то в стольный Владимир. Дома рубили себе споро, уставляли коробами с военной добычей, пивными бочками от немцев, ларями с рухлядью. А чего недоставало — прикупали на княжеское серебро. Без сожаления спускали нажиток, коль приспеет пора идти с князем на рать.

В 1256 году шведы вновь напали на карелу. Высадились в Новгородской пятине. Под началом рыцаря Дидмана стали рубить крепость на русском берегу Наровы. Но, прослышав, что с полками на них идет Невский, не достроив, ушли. Зимний поход был проделан со всеми уловками, которые князь высмотрел и изучил у татар. Перенял он отчасти и приемы ордынского управления: долгую терпимость, словно бы рассеянное невнимание ко всему, что зреет и собирается вокруг, — и внезапный, не оставляющий надежд удар. Карать без угроз, не стыдясь уворачиваться от сильнейшего — это была новая тактика русских князей.

Отпуская пленных, князь сказал:

— А дерзнете снова двинуться на нас, запрем в замках, и будут ваши рыцарские кони объедать друг другу хвосты с голодухи.

Возвращаясь из похода, Онфим встретил в деревеньке из шести дворов прежнего знакомца пешца Шелеха Третьяка. Был он сыном новгородского смерда, а подружился с Онфимом на Ижоре. Дразнил беззлобно: вы, витебцы, волынка да гудок, собери свой домок... Онфим удивился, застав его дома.

— Чего не в войске?

Тот угрюмо мотнул головой.

— Я ноне не ратник, не смерд. Я, брат, стал холопом. А за боярином жить — души не дадено: куда укажет, туда и гляжу.

— Как же так?! Кто тебя похолопил? За что? Погодь, я князю скажу...

— А что князь? Сам я с семьей в холопство подался. Не стало мочи тиунам да мытникам поборы платить. Посуди: по гривне с сохи князьям давай? В пользу тиуна и тысяцкого с той же сохи поралье вноси? Повозную повинность — подводу и корма — исполняй? Не забудь еще и монастырскую долю. Ныне, знаешь, как наряжают на работу: двор игумену огораживать, сообща пахать, сеять, косить и на монастырский двор отвозить, монастырские сады обряжать, пруды прудить... Городовое дело тоже на мне: знай успевай, строй да чини! А свою пашню, выходит, бросить? Ох, где смолоду прорешка, под старость дыра...

Онфим, понурясь, слушал горестную повесть боевого товарища.

— За что ему бедствие? — с обидой сказал он князю. — Неужто не спасем, не выкупим его? Такой добрый пешец был. Сам небось помнишь: кистенем, как цепом, свеев молотил!

— Всю Русь не выкупишь, — жестко ответил Александр Ярославич, слегка отворачивая лицо от Онфимовой укоризны. — Не мне против мытников и тиунов идти. Ими казна пополняется. Жаль Третьяка. Снеси ему серебряную запону с моего кафтана за старую службу.

Насупившись, Онфим сел в седло, пнул Нецветая под крутой бок: «у, возгривая рожа». Конек был уже староват, да тут недалече, прыти хватит. А воротившись, застал в княжеском покое седобородого, со лбом, иссеченным бороздами, — будто земля от долгой засухи — Якова-полочанина, которого звал дядей. Так породнился с ним со времени Невской битвы.

Когда Онфим переступил порог, окованный для прочности медной пластиной, долгий разговор князя со своим ратным слугой, видимо, подошел к концу.

— Без охоты отпускаю тебя, Яков, — сказал Александр Ярославич. — Знать, мое дело к зиме, ежели, как с дерева листы, отпадают от меня верные души.

— Моя душа всегда с тобою, — отозвался ловчий. — Поздно дано человеку отрыть жемчужное зерно. Глубоко оно лежит под ежедневной маетой. Еще с тех лет, когда мальцом постигал грамоту при Софии Полоцкой, любопытно стало мне собирать книги. В мирской жизни нет досуга. Да и меч мой много для тебя поработал. Отпусти теперь без обиды за монастырскую стену для письменного труда, Александр Ярославич. А настанет крайность — от чего оборони бог! — скину скуфейку, перепояшусь мечом, постою еще за Русь.

— Не оставляй меня советом, Яков, — сказал князь с той простотой, которая поворачивала к нему сердца. — Русь в обиду не дам. Будь покоен. Прими на дорогу мой крест нательный.

Яков-полочанин распахнул ворот, оборвал завязку.

— А ты мой. Он охранит тебя, как я не раз заслонял грудью.

Онфим стоял в сторонке, понимая, что негоже даже громким вздохом нарушить торжественность прощания.

Сам он неотлучно находился при князе, но прежних доверительных отношений между ними уже не было. С годами душа Онфима грубела, уходила прежняя гибкость.

— Что нужно для здравия? — твердил он беззаботно. — Крепкий морозец поутру да ржаной ломоть с моченым яблоком на заедку!

Возможно, князь сам перестал нуждаться в дружеской короткости. Они жили рядом молча, по-прежнему полагаясь друг на друга во всем, что касалось жизни и смерти. В том кровавом изворотливом времени люди едва успевали следить за поверхностью событий, ловчили не оступиться, не пасть на обочине трупом. Где уж было разглядеть глубь!

Смолоду очень любивший своих семейных, Александр Ярославич с годами все реже принимал в расчет узы крови, захваченный одной мыслью. Прожив половину жизни под постоянной угрозой, он понял, что не иметь ни дня покоя для державы — значит замереть на месте, не двигаться вперед. Избегая стычек с Ордой, он приближал время, когда перевес будет у Руси. Ведь и с рыцарями сражался не бездумно: то был дальновидный способ заставить с собою считаться.