– И ненавидите меня за мои вопросы. Я постараюсь, чтобы они побыстрее кончились. Как давно знаете вы мистера Аймроза и где вы в первый раз встретились с ним?

Вопрос этот смутил ее. Я видел, что она без удовольствия отвечает на него.

– Не говорите, пожалуйста, о мистере Аймрозе. Я боюсь его, доктор Фабос. Мне кажется, я боюсь его больше, чем кого бы то ни было из известных мне до сих пор людей. Если со мной случится несчастье, то виноват в нем будет мистер Аймроз.

– Естественная антипатия. Когда-нибудь, Анна, вы поймете все это и поблагодарите Бога, что к вам на остров явился чужой человек. Я сам буду иметь дело с мистером Валентином Аймрозом. И вам не нужно будет больше бояться его.

Она не поняла меня и забросала множеством вопросов. Некоторые из них были необыкновенно тонкие, но все направлены на одно – она желала бы знать все самое хорошее и самое плохое из прошлой жизни этого человека и какое участие принимал в ней генерал.

На это я ответил, что не могу быть судьей, пока не узнаю всех за и против в этом деле.

– Очень может быть, что его самого надувают, – сказал я, – время откроет истину. Вы говорили мне, что обязаны ему за ту доброту, с которой он относился к вам в детстве. Я не забуду этого, когда наступит день возмездия. Я не забуду, Анна, никого, кто был добр к вам.

Мне было так приятно видеть ее благодарность, которую я много раз замечал в течение длинных часов этих опасных дней. С утра до вечера была она моей спутницей в саду. Я узнал ее так, как редко приходится мужчине узнать женщину, которая не жена ему. Она делалась все более и более доверчивой ко мне; веселый смех ее музыкой разносился по долине, голос ее звучал в ней, как песня, она царила в ней, как божество. Я знал тайну ее доверия и тайна эта – моя. Я решил хранить ее как сокровище до того далекого дня, когда она откроется. Мои заботы были слишком тяжелы, чтобы я захотел разделить их с нею. Яхта моя, друзья мои, Окиада, где все они? Что случилось там, за этой чудовищной завесой гор, за этой пропастью, скрывавшей весь остров от нас? Неужели они ничего не предприняли, мои товарищи, которым я так верил? Возможно ли, чтобы мой верный Окиада покинул меня? Я ни минуты не верил этому. Глаза мои говорили, что это неправда, какой-то голос говорил мне это. Я знал это, как человек, читающий книгу судьбы... образ, мелькнувший на воде, знак, в значении которого нельзя ошибиться.

Кому приходится иметь дело с преступниками, тот должен запастись многим естественным оружием. Нет ничего здесь более важного, как наблюдательность... в ней единственное спасение для исследователя. Наученный долголетним опытом, я заметил в долине такие приметы и предзнаменования, которые для другого прошли бы незаметно. Странные следы ног на самых темных тропинках, сломанные кусты, обрывки бумаги, брошенные без всякой предусмотрительности, ничто не ускользнуло от меня. Но больше всего обратила на себя мое внимание и поразила меня наша водяная пенящаяся крепость.

День за днем уменьшалось количество воды в нашем бурном потоке. В первый раз заметил я это на третий день нашего заключения, а окончательно уверился в этом на пятый день. Дюйм за дюймом, слой за слоем понижалась вода потока. Кто-нибудь другой на моем месте мог бы взглянуть на это, как на естественное явление. Я же слишком верил человеку, служившему мне, чтобы думать, что так оно и есть на самом деле. Окиада приступил к делу, сказал я себе. Час моего освобождения приближается.

Можете представить себе, как взволновало меня это открытие и как были заняты им все мои мысли, когда я говорил с Анной о приближающихся днях свободы. На мой вопрос, посетит ли она снова мой дом в Суффолке, она вся вспыхнула и, бросив на меня быстрый взгляд, который бывал иногда так красноречив, ответила уклончиво:

– Сестра ваша не любит меня. Милая! Она смотрела на меня так, как будто я хотела похитить вас у нее.

– Неужели вы считали бы себя виновной, если бы сделали это?

– Да, – сказала она так серьезно, что я даже пожалел, зачем предложил ей этот вопрос. – Виновной до конца своей жизни, доктор Фабос!

Я понял, что она намекает на историю своей жизни и на людей, судьба которых заставила ее жить. Она хотела этим сказать, что прошлое ее всегда будет преградой между нами. Эта мысль часто волновала меня, но не о себе думал я, а о ней.

– Клянусь Богом, Анна, – сказал я, – нет большей вины в мире, как слова, сказанные сейчас вами. Вы запрещаете мне говорить это. Сказать вам, почему?

Она кивнула, продолжая смотреть в ту сторону, где через узкий проход в горах виднелась полоса голубой воды. Я сидел подле нее, мне так хотелось обнять ее и сказать то, что мне подсказывало сердце все эти дни. Да, Богу известно, что я полюбил это хрупкое, нежное дитя судьбы выше всех надежд своей жизни, выше всякого честолюбия.

– Вы запрещаете мне говорить это, Анна, потому что не доверяете мне.

– Не доверяю вам, доктор Фабос?!

– Недостаточно, чтобы поверить, что я готов спасти вас от всех опасностей... даже от опасности прошлых лет.

– Вы не можете сделать этого... не можете, доктор Фабос!

Я взял ее за руку и заставил взглянуть мне в лицо.

– Когда женщина научилась любить и любила, у нее нет прошлого, – сказал я. – Все, что ее касается, составляет счастье человека, которому она отдала свою жизнь. Что касается вас, я уверен, мы прочтем историю прошлых лет вместе и найдем ее приятной для нас. Не знаю, Анна, верно или нет, но попытаюсь отгадать. Я думаю, что это история любви женщины и страданий отца и невинного человека, который долго был заключен в тюрьме. Я скажу, что дитя двух людей, утвержденная в правах на принадлежащее ему имущество, она сделалась добычей негодяя, и я буду недалек от истины. Вот что думает ваш пророк. Анна, он дал бы много за то, чтобы факты были таковы, как он их представляет себе.

Она повернула голову ко мне и взглянула мне прямо в лицо. Никогда еще не видел я такой смены настроений на этом детском личике... радость, сомнение, любовь, страх. Со свойственной ей сообразительностью она поняла все, пока я говорил. Глаза ее засветились чудным огнем благодарности. Несколько минут просидели мы молча, и я ничего не слышал, кроме биения ее сердца.

– О! – воскликнула она наконец. – Если бы это была правда, доктор Фабос, если бы это была правда!

– Я докажу, что это правда, раньше, чем мы приедем в Англию через месяц.

Она засмеялась с некоторым смущением.

– Англия... Англия! Как далеко отсюда Англия! А моя дорогая Америка?

– Семь дней на моей яхте «Белые крылья».

– Ах, зачем мы не птицы, чтобы перелететь через эти горы?!

– Горы будут добры к нам. Сегодня, завтра или когда-нибудь мы переберемся с вами через эти горы, Анна!

Она сказала мне, что это вполне отвечает ее желанию. Опасаясь дальше говорить об этом, я оставил ее и отправился к потоку, чтобы посмотреть, какую весть он мне принес. Убывает ли вода или это только фантазия расстроенного воображения?

Стоя на краю пропасти, по которой протекала река, я видел, что не ошибся. Поток уменьшился еще на один фут: он не бурлил и не шумел теперь в проходе. Тот, кто изменил его течение, запрудит его, когда придет время. Когда оно придет, я не знал, но мне было ясно, что я должен делать. Я не должен отдыхать ни днем, ни ночью, пока не наступит освобождение; ни сна, ни покоя не должен я иметь, пока Окиада не явится ко мне и не откроет мне ворота.

А как же Анна и мое обещание? Оставлю ли я ее пленницей в долине или перенесу через горы, как обещал? Ответственность оказывалась больше, чем я себе представлял. Если я возьму ее с собой, чего только не расскажут по всему миру эти негодяи! Если я оставлю ее, каким жестокостям, каким преследованиям может подвергнуться она в Валлей-Гоузе! Я не знал, что делать! Надо полагать, что судьба распорядилась хорошо, взяв все это дело в свои руки и, не оставив мне выбора, заставила уйти одного. Как бы там ни было, но когда Окиада вошел ко мне в комнату в десять часов вечера и я направился к комнате Анны, чтобы разбудить ее, она не ответила мне и, несмотря на самые тщательные поиски, я не нашел ее нигде в доме. А между тем время нельзя было терять.