Он съежился и отошел от меня... Превосходный малый, он, я знаю, порицал свою собственную нескромность... В течение нескольких минут после этого он не сказал больше ни единого слова. Все служащие на яхте вышли на палубу, чтобы посмотреть на зрелище, одинаково страшное и непредвиденное. Я продолжал стоять на гакаборте, наблюдая за облаками густого белого дыма и стараясь представить себе подробности трагедии на палубе «Бриллиантового корабля». Какие ужасные события должны были происходить там! Я воображал себе, что там образовались две группы, которые спорили сначала на словах, а затем перешли к смертоносному оружию. Одни из них, говорил я себе, настаивали на том, чтобы ехать к южноамериканскому порту, а другие хотели ждать прибытия помощи Сикатора. Завязался горячий спор, перешедший постепенно в драку. А теперь мы слышим выстрелы из ружей и видим облака дыма, которые поднимаются вверх среди парусов вплоть до верхушки грот-мачты. Какое зрелище, какие звуки скрывала от нас эта завеса дыма? И кто удивится после этого, если такое положение дел побудило нас к более быстрому образу действий, чем раньше?

– Лорри, – сказал я, – я собираюсь узнать, что там случилось. Передайте мистеру Бенсону, чтобы он довел силу пара до крайних пределов. Мы ничем не рискуем. Объясните это, пожалуйста, матросам.

– Вы собираетесь на тот корабль, сэр?

– На расстояние брошенного сухаря, а может быть, и ближе...

– Это слишком рискованно, сэр!

– Так мало рискованно, Лорри, что мы будем завтракать, наблюдая за ними. Даже мистер Мак-Шанус, как вы видите, нисколько не беспокоится. Я уверен, что он воображает себя в театре...

Но Тимофей Мак-Шанус сам ответил за себя.

– Направив, очень беспокоюсь, – сказал он, – не меньше чем человек, которого собираются повесить. Поставь передо мной блюдо с ягодами – и ты увидишь. Да неужели же я должен проливать слезы потому, что один вор режет горло другому? Пусть себе все передерутся, если хотят!

Мы расхохотались, видя, с каким серьезным видом он говорил. Затем Лорри отправился на мостик, а Тимофей подошел ко мне и заговорил еще серьезнее.

– Ты теперь спокойнее, – сказал он, всматриваясь в мое лицо. – Это приятно видеть, Ин, мой мальчик! Ты не думаешь больше, что мисс Анна пострадает... не думаешь?

– Она страдает, но только от страха, Тимофей! Опасность придет позже, когда все это кончится. Я не думаю об опасности потому, что надеюсь разделить ее с нею.

– Боже милостивый! Неужели ты думаешь отправиться на борт этого воровского судна?

– Думаю, Тимофей, – в том случае, если я сочту это возможным. Я скажу тебе это через полчаса.

Он был слишком удивлен, чтобы ответить, и несколько минут стоял молча, пощипывая свои седые бакенбарды и тихонько посвистывая. Яхта наша находилась теперь в полумиле от большого судна, и чем больше мы приближались, тем яснее открывалось перед нами поразительное зрелище. Я ни одной минуты не верил тому, чтобы за нами наблюдали или обращали на нас какое-либо внимание. Какова бы ни была причина их ссоры, но волки эти, вцепившись друг другу в горло, дрались с отчаянием сумасшедших.

Стоя на переднем мостике, я мог ясно видеть, как одна группа людей защищалась у бака на палубе, а другая держалась в засаде позади надстроек в средней части палубы. Сильно увеличивающие стекла моей подзорной трубы давали мне возможность видеть лежащие ничком фигуры людей. Когда же налетал ветерок, отгоняя дым к востоку, передо мною открывалось зрелище, возмутительное в своих подробностях.

Негодяи дошли до высшей степени бешенства. Я сразу увидел, что они ведут смертельный бой. Одни из них боролись, как атлеты на подмостках, другие сцепились руками и ногами, точно дикари, которые режут и рубят по лицу, и по голове, и по сердцу под влиянием непреодолимой жажды крови и жизни. Но самый большой ужас для меня заключался в том, что на корабле этом находилась Анна Фордибрас, которая была невольной свидетельницей этого побоища. Что должна была она выстрадать? Я не имел мужества думать об этом, да и собственное положение наше не допускало таких мыслей. Мы летели вперед, как на крыльях. Мы слышали уже голоса дерущихся, при ярком солнечном освещении мы ясно видели блеск ножей, извивающиеся фигуры людей и предсмертную агонию наших врагов. Пожелай мы только, мы могли бы с помощью торпеды мгновенно послать их ко дну и никто из нас не поплатился бы за это. Но мы не стремились к такого рода мести, ибо мы могли только смотреть, пока Анна оставалась их заложницей. Достаточно было наблюдать за всем происходившим, ждать и надеяться на первые плоды, которые принесет эта трагедия.

Мы не говорили относительно того, насколько мы можем приблизиться к кораблю и в каких границах осторожности должны мы держаться. Я предоставил все мудрой голове Лорри и лучше этого не мог ничего придумать. Превосходный моряк, он в этот день выказал себя искусным тактиком, держа нашу яхту за кормой большого судна и притом под таким углом к ней, что трудно было предполагать, чтобы нас заметили. На расстоянии ста саженей он приказал остановить яхту, и мы стояли теперь, слегка покачиваясь на волнах. Половина матросов высыпала на палубу, разместившись на такелаже, тогда как офицеры, Тимофей и я расположились на мостике.

Я говорил уже вам, что разделившиеся группы на большом корабле занимали место у бака на палубе и подле надстроек в средней части судна. Это привело меня к тому заключению, что там начался бунт против офицеров. Лорри был одного мнения со мной.

– Все матросы высыпали наверх, – сказал он, равнодушно относясь к тому страданию, которое мы видели перед собой и на которое я не мог почти смотреть. – Я не думаю, сэр, чтобы вы могли как-нибудь вмешаться во все это. Воровской экипаж любит хорошую погоду. Пусть на небе появится облачко величиной с человеческую руку – и они понесутся к порту, как угорелые. С них достаточно уже, всякий, зажмурившись даже, увидит это. Стоит только еврею спустить флаг, и никто ему не поможет, кроме неба.

– Вы думаете, Лорри, что мы подействовали на их нервы, и они не будут больше противиться, нам? Я не удивляюсь этому. Они думают, что за нами движется подкрепление в виде правительственного крейсера. Все дело в этом, вероятно... А если так, то чего они требуют от Аймроза? Чтобы он приказал капитану идти в какой-нибудь порт? Вряд ли они могут надеяться, что им удастся спокойно высадиться на берег.

– Люди подобного рода никогда не знают, чего они хотят, доктор! Видели вы когда-нибудь малайца, который внезапно сошел с ума? Я выходил из-за угла хижины на плантации, когда одному из таких желтых дьяволов явилась фантазия, что упражнения полезны для меня, и он заставил меня прыгать. Он, собственно, ничего особенного не хотел. Такова уж восточная привычка – рвать газеты и бить посуду. Те вот молодцы не понимают, в чем тут дело, а поймут – так зарежут еврея. Желаю им счастья, но я предпочитаю быть здесь на борту и не есть миндальное печенье. Спросите Мак-Шануса, что он думает. Быть может, он желает отчалить туда в маленькой шлюпке?..

Я взглянул на Тимофея и увидел, что лицо у него такое же белое, как и доски, на которых он стоял. Когда мы издали смотрели на это зрелище, оно казалось нам хаосом из огня, дыма и какого-то барахтанья. Но вблизи оно предстало олицетворением кровопролития, возмутительного своей жестокостью и ужасного в своих подробностях.

Одна из этих подробностей, более ужасная, чем другие, осталась до сих пор у меня в памяти и может служить примером тому, что я видел несколько дней подряд. Помню, что в то самое время, когда мы подошли к ним на яхте, какой-то человек пытался вылезть из большой каюты посреди судна, где укрывались приверженцы еврея. Матросы у бака сразу заметили его, и один из них выстрелил... Пуля попала ему, очевидно, в плечо, так как он поспешно схватился за него рукой и пустился бежать к товарищам, но споткнулся и грохнулся на палубу. Тут началась сцена, повторения которой я никогда больше не желал бы видеть. Раненый лежал на палубе, скрытый от наших взоров, но превратившийся в объект самого настоящего побоища.