2

Помимо отделений пилотов, техников, парашютистов, в областном аэроклубе была создана группа курсантов, из которых готовили инструкторов-летчиков спортивной авиации. Астахов и с ним трое его друзей — Михеев, Куракин и Корнеев, — пройдя придирчивую медкомиссию, оказались в числе курсантов этой группы. Через два дня после прибытия в аэроклуб, наголо остриженные, в новом обмундировании, они устраивались в общежитии. Окна выходили на широкую шумную улицу; издалека доносились звуки оркестра: где-то танцевала молодежь. Настроение у курсантов было приподнятое. Большие окна красивых зданий на противоположной стороне улицы горели пламенем, отражая яркий закат солнца. Мягкие тени наползали на улицу. Надвигались сумерки.

Астахов поглядел вверх, в путаницу едва колышущихся листьев, через которую просвечивало далекое, потемневшее небо, и неожиданно подумал: «Нет больше родного города, нет школы, нет оркестра… Все ушло в прошлое. Но ведь он и хотел этого. Вот этих коек, этого общежития, вот такого коллектива молодых, здоровых, как он сам, ребят и — летать. Почему же тоска на сердце? Почему так хочется на улицу, к незнакомым людям?

В памяти далекая таежная Могоча, отец, последний день перед отъездом… Они с отцом скользят на широких лыжах по рыхлому снегу. Тишина. Громадные белые лапы могучих елей висят над головой. Все в глубоком сне, и кажется, нет ничего живого… Но это только кажется. Николай знает: жизнь кругом, настороженная, цепкая, деятельная. Скрипнула ветка под чьей-то лапой, и звук разнесся далеко вокруг. Вот белка бросила обгрызенную острыми зубами шишку; цепляясь за ветки, шишки падают в снег. Отец тихонько стучит топором по дереву… пушистый комочек мелькнул перед глазами и замер, на миг прижавшись к стволу. Николай успевает увидеть острую мордочку с быстрыми глазами. Выстрел, как взрыв, волнами разносится по чаще, и зверек, падая, зарывается в снег. Снова тишина… Думы Николая о другом. Он готовится к тяжелому разговору с отцом. Уже неделю гостит тетка в тайге и уговаривает отца отпустить сына «в мир», в большой город, где живет сама. Николай шагает рядом с отцом. Вышли на дорогу, заскрипел снег под лыжами.

— Пап… поеду?

Отец молчал, только шаг его стал тише и реже. Потом остановился и пытливо глянул в лицо сына.

— Не подведешь? Человеком будешь? Один ведь ты у меня…

— Я знаю, пап, не подведу… — а самому хочется бежать скорей к дому. И только потом, уткнувшись в вагонное стекло, он вспомнил посуровевшее родное лицо с плотно сжатыми губами. «Не подведу, пап», а слезы растекаются по щекам, и тайга, темная, пушистая, мелькает между телеграфными столбами и расплывается в тумане.

— Раскис, медведь! А ну, пойди ко мне! Ничего с твоим батькой не сделается. Писать будем, в гости звать, сами приедем…

Это теткин грубоватый голос. Он ее любит, как и батьку. Она ему как мать. Отец один в доме. Тайга и он. Смутно помнит Николай мать. Она замерзла в тайге, когда он был малышом…

Николай порывисто встал, смахнул воспоминания, оживился. «Была бы здесь тетка, она бы живо всколыхнула всех…» Мельком глянул на Виктора. Совсем еще пацан! Склонив бритую голову набок, тот писал письмо, о чем-то тяжело вздыхая. Лицо его было грустным. Астахов подумал о том, что Виктору труднее всех: он впервые без родных, не то, что Михеев, воспитывавшийся в детдоме. Астахов перевел глаза на Михеева и увидел, что Федор старательно выпиливает из плексигласа маленький самолет. Астахов знал: Федор скрытен. Когда он чем-нибудь обеспокоен, в его руках всегда инструмент; низко нагнув голову, он что-нибудь мастерит. Степан Куракин молча грызет спичку и думает… Мучительно долго думает, не замечая ничего кругом. В другом конце комнаты несколько курсантов тихо беседуют между собой.

Астахов подошел к Виктору:

— Напрасно пишешь. Она не поймет. Там сейчас танцы, музыка, новые мальчики…

Виктор резко дернул плечом и, не оборачиваясь, проворчал:

— Уйди, пожалуйста!

— Эх, хоть бы пива кружку! Верно, Федя?

Михеев поднял голову, усмехнулся уголком губ и, вздохнув, с еще большим усердием продолжал пилить. Курсанты прислушались к разговору. Кое-кто засмеялся, видя, как тяжело вздохнул Михеев.

— Федя, друг, — не унимался Астахов, обращаясь к Федору, — ты своим напильником только тоску наводишь. А ну, топни ножкой! Повесели этих мальчиков, а то сбегут…

Федор оживился:

— Так, под сухую?

Астахов подхватил Михеева под руку, оба прошлись «кренделем» по комнате и запели, притопывая:

Хлопнула резко дверь. Вошедший рослый мужчина с улыбкой посмотрел на Николая с Федором, которые шмыгнули в темный угол, затем, не спеша, прошел в глубину комнаты.

— Не возражаю. Начало приличное… Ну, здравствуйте, товарищи. Будем знакомы. Начальник клуба Фомин.

Курсанты, вытянувшись по-военному, ответили еще неумело, нестройно.

— Садитесь, поговорим.

Он быстро оглядел комнату, на минуту задержал взгляд на недокуренной папиросе, валявшейся на полу, но, ничего не сказав, стал задавать вопросы: кто? откуда? чем занимались до аэроклуба? Видимо, ответы ему нравились, он часто улыбался, одобрительно кивая головой.

Куракин, воспользовавшись паузой, как бы между прочим спросил:

— Вы, вероятно, дадите нам возможность побыстрее «понюхать» воздух там, на высоте?

Фомин внимательно посмотрел на него и, усмехнувшись, ответил:

— Я вас сначала познакомлю с запахом классной комнаты, затем попробуете запах бензина на земле, а уж тогда и летать. Ну так как же насчет самодеятельности? Есть среди вас музыканты? — спросил он, переменив разговор.

— Есть у нас тут, — ответил Корнеев, указывая на Астахова, — прирожденный музыкант. Играет на всех инструментах. Он и в авиацию пошел потому, что думает — самолет тоже что-то вроде трубы.

Астахов незаметно показал ему кулак.

— Авиация тоже искусство, может быть, не менее сложное, чем музыка, — серьезно заметил Фомин. — Во всяком случае требует большой любви к себе и очень большого трудолюбия. Завтра комсомольское собрание, избирайте комитет и решайте, что будете делать в свободное время. Смотреть в окна и скучать — занятие не для будущих летчиков, — добавил он более строго и направился к двери.

Первым молчание нарушил Куракин.

— Черт возьми! А я еще не терял надежды, что вечерами нас будут отпускать в город… Значит, только в выходной, согласно распорядку? — в его тоне сквозила досада.

— А я думаю, лучше на время забыть все это, — решительно сказал Виктор.

— Тебе-то и забывать нечего, — окинув ироническим взглядом щупленькую фигуру Корнеева, ответил Степан.

Виктор смутился, покраснел, болезненно восприняв шутку.

Астахов замечал, что в разговоре с Виктором Куракин придерживался игриво-вызывающего тона, а в его смехе звучали оскорбительные нотки.

— Тем лучше для Виктора, — сказал он, — вряд ли и у тебя, Степан, было в жизни что-нибудь значительное, о чем нужно было бы помнить.

Трудно было заснуть в эту ночь. Когда наступила тишина, Виктор подсел на койку к Николаю и зашептал:

— Никак не могу себе представить, что скоро буду на большой высоте, в самолете. Как-то не верится…

— Я тоже только что об этом подумал, — Астахов вдруг засмеялся. — Как Федька в кабину влезет, когда комбинезон натянет, не представляю. Не уберется.

— Хорошо бы нам в одну группу, к одному инструктору! — мечтательно вздохнул Витя.

— Может быть, и попадем… Вчера от отца из тайги письмо получил. Советует быстрее в армию. Говорит — сильнее будешь.

— А мне мать пишет: летай пониже. Когда приеду, придется теоретически доказывать ей, что чем выше, тем безопасней.

На соседней койке похрапывал Федор.

— Федьке некому писать, — тихо прошептал Виктор.

— Ничего, мы пока вместе…

Неслышно подошел дежурный.

— Спать пора.

Оба нырнули под одеяла.

Освещенный солнцем, белый, укатанный снег на большом квадратном поле слепит глаза. Бледной дымкой затянут горизонт. Отдельные темные пятна резко выделяются на ослепительно белом фоне. Хорошо заметна вдали на середине поля составленная из черных больших полотнищ буква «Т» и несколько такого же цвета флажков, расположенных в ряд. Самолеты вытянулись в одну линию перед большим прямоугольным зданием с полукруглой крышей. У ближайшего самолета выстроилась группа курсантов в меховых куртках и кожаных шлемах. Инструкторы стоят отдельно, ожидая начальника аэроклуба. Когда он подошел, строй вытянулся и замер.

— Кто не готов к полетам? — спросил Фомин, внимательно вглядываясь в лица курсантов. — Нет таких? По тридцать минут полета на каждого. Предупреждаю, полет ознакомительный. О своих впечатлениях расскажете инструкторам.

Круто повернувшись, он направился вдоль стоянки самолетов.

Астахов долго осматривал кабину самолета, на котором ему предстояло летать все будущее лето, с удовольствием вдыхал в себя легкий запах бензина. Он знал, что в этом первом полете будет только пассажиром и все же волновался. Сидя в задней кабине, Астахов плотно пристегнул ремни и надвинул на глаза очки. Ручка управления была рядом. Она была жестко соединена с ручкой управления в передней кабине. Инструктор отклонил ее во все стороны и оставил неподвижной, убедившись, что все в порядке. Мотор заработал с сухим треском, поднимая сзади снежную пыль. Самолет задрожал и затем плавно тронулся с места. Астахов наблюдал за приборами.

Легкие толчки на разбеге — предвестники близкого отрыва от земли — были приятны. Однако скорость нарастала так стремительно, что Николай не смог уловить момента, когда самолет оказался в воздухе. Вместо толчков — плавное и приятное покачивание. Он глянул вперед и вниз через светлый козырек кабины. Земля быстро удалялась, предметы скользили по ней, уменьшаясь.