- Почему? - перебил я Коровина.- Разве трудно снова придумать имена и названия?

Витька даже не счел нужным ответить на мой вопрос. И я догадался, что это трудно. Ведь мальчик и его взрослые спутники не давали названий предметам пропзвольно, а искали сходство между словами и тем, что они выражают.

И только одно смутило мальчика, прилетевшего с обжитой и густонаселенной планеты сюда, в этот дикий мир: что здесь не было ему подобных. Взрослые дали понять мальчику, что он должен набраться терпения и обождать семьдесят миллионов лет, пока нынешние примитивные млекопитающие, постепенно эволюционируя, дадут начало разуму и появится существо, которое даст название всему, что его окружает.

- А как же с моими названиями? - опрашивал мальчик взрослых.- Разве я их давал зря?

Но взрослые не торопились отвечать на этот вопрос. Ведь они должны были вернуться на свою планету и увезти с собой имена и названия, которые они дали здешним растениям, животным, морям и рекам. Может быть, они догадывались о том, что мальчику станет грустно, он уже успел полюбить все окружающее, даже неуклюжих ящеров. И сознание, что здешний мир, неразумный и не имеющий ни малейшего представления о самом себе, снова погрузится в длительное немое и глухое существование, одно это сознание не дает ему покоя.

Впрочем, мальчик и не знал, что такое покой. Он был то вместе со своей матерью - ботаником, то с геологом отцом, то с зоологами и химиками, а иногда и с главным философом экспедиции, прилетевшими на Землю, чтобы здесь все глубоко понять, осмыслить и объяснить. Был в экспедиции и композитор, очень любивший мальчика и исполнявший ему свои произведения. Композитор больше всего тосковал по своей планете и ждал того дня, когда космический корабль, забрав специалистов и команду, возьмет курс домой, к далеким звездам. Тосковал п философ тоже, хотя и должен был скрывать свою тоску от всех и прежде всего от сурового командира космического корабля, никогда не простившего бы философу его слабости. Кому-кому, а философу нельзя тосковать, ведь его специальностью была мудрость и глубокое понимание всего окружающего, и он должен быть таким же мужественным, как командир космолета, если не больше. Но философ однажды признался мальчику, что он очень скучает по семье, оставшейся на родной планете, и во сне часто видит свою жену и детей. И мальчик сказал философу:

- Познакомь меня со своим сыном, когда мы вернемся домой.

- Сын к тому времени станет пожилым человеком, а я - глубоким стариком, если доживу. До дома очень далеко - несколько десятилетий.

- Я ведь родился на корабле,- напомнил мальчик.

- Знаю,- улыбнулся философ,- я же держал тебя маленького на руках. А позже рассказывал тебе сказки. Разве ты забыл?

- Помню,- сказал мальчик.- Но ты рассказывал очень трудные философские сказки. И я их не понимал, хоть и слушал.

Философ рассмеялся.

- Я забывал о том, что ты можешь не понять, но теперь ты, кажется, все понимаешь?

- Нет, не все,- ответил мальчик.- Сколько я ни думаю, я не могу понять, как будет жить Земля, когда мы улетим.

- Так же, как жила до нас,- сказал философ

- Значит, все опять станет не названным?

- Почему? Мы же увезем с собой карты и записи. И не только ученые, но даже школьники в наших школах будут стараться запомнить все эти названия и имена.

Школьники! Как завидовал им мальчик! Ведь он родился на космическом корабле в пути, и ему ни разу не удалось побывать в школе вместе с другими детьми, своими сверстниками. И сверстники и школа были так далеко, что даже трудно себе представить. Но мальчик мысленно видел себя там, на планете своих родителей, там и одновременно тут. И его удивляло то совсем уж не такое удивительное обстоятельство, что его мысль в состоянии связать и соединить два таких разных и далеких мира.

Однажды мальчик спросил своего отца:

- Ты не знаешь, мы скоро покинем эту планету?

Отец улыбнулся и ответил:

- Это зависит и от тебя тоже.

- От меня? - удивился мальчик.

- Ты же ведь не все назвал из того, что мы здесь видим и встречаем. Множество видов растений и животных, множество минералов ждут, когда мы наречем их и запишем их названия.

Отец, разумеется, шутил. Экспедиция вовсе не собиралась изучать на Земле все, для этого потребовалось бы слишком много времени.

А время шло, такое быстрое для мальчика и замедленное для взрослых. Один очень старый человек занемог и очень скоро пришел к своему концу. Он лежал отсутствующий, и только тело пребывало здесь, оболочка того, что недавно было живым.

Самая страшная из тайн открылась мальчику - тайна смерти.

Потом старика похоронили возле деревьев, которые еще не имели названия. И философ сказал речь.

Умершего философ хвалил за его добрый характер, за ум, за знания, за мужество, проявленное в годы долгого путешествия в космосе, и за то, что он много сделал для науки еще до того, как сел в космический корабль. Что касается смерти... Видно, философ очень ее уважал, а может, даже и боялся. Он говорил о ней почтительно, неопределенно и тихо, словно она стояла тут рядом и прислушивалась, что о ней скажут.

А потом исполнил свою грустную песню композитор. Песня была, разумеется, сильнее тех слов, которые сказал философ об умершем и о смерти. Мелодия была грустная и светлая. И мальчик сразу забыл о смерти, которая стояла рядом и ревниво прислушивалась, что о ней скажут.

Витька закрыл тетрадь, как и следовало от него ожидать, на самом интересном месте.

- А дальше что? - нетерпеливо спросил я.

- Дальше? - ответил Коровин.- Спроси об этом Громова. Я здесь ни при чем. Видишь, кончилась тетрадка. А другую он мне не дал. Видно, не успел переписать.

Когда я вышел от Витьки, моросил дождь. На углу возле киоска под дождем стояла очередь, ожидавшая "Вечерку". Впереди всех стоял рыжеусый старик, за ним Агафонычев, специально приехавший со Средней рогатки, а за Агафонычевым молодой интеллигент. Они мокли под косым и нудным ленинградским дождем на холодном ветру, очевидно, надеясь, а может, даже и рассчитывая узнать что-нибудь еще о языке и мышлении дельфинов или о сигналах из другой галактики.

Рыжеусый старик в старомодной раскидайке очень продрог и мог даже простудиться и умереть от воспаления легких. А мне 'было хорошо, и не только от того, что я выбежал из теплой квартиры, а от веселой мысли, что мне не надо стоять под дождем и ждать "Вечерку", в которой, может, ничего нет интересного, кроме объявлений о разводах. А хорошо мне было еще и потому, что я знал, кому сигналят и кто живет в таинственной квартире Громовых.

Сильное желание похвастаться овладело мной, и я остановился. Но потом я вспомнил, что Витька читал мне тетрадь под большим секретом, и прикусил себе язык.

Агафонычев и старик о чем-то спорили, а интеллигент стоял задумчивый, стройный и очень красивый, напоминая рисунок из старинной книги.

Я так и оставил их стоять под дождем, а сам побежал домой. Часа полтора я просидел, решая задачи, которые почему-то плохо решались, потом в комнату пришла мать с кухни и сказала строго:

- Сбегаешь за хлебом в булочную. Только оттуда сразу домой.

Дождь еще моросил. На углу возле киоска по-прежнему стояла очередь. Интеллигент стоял молча, в красивой позе. А старик в разлетайке и Агафонычев вели научный спор не столько для того, чтобы выяснить истину, а для того, чтобы не обращать внимания на плохую погоду. Я почувствовал глубокое уважение ко всем, кто так долго стоял в очереди, рискуя здоровьем ради того, чтобы удовлетворить свою любознательность, и особенно к старику в разлетайке, который от холода весь посинел и продрог.

Забыв про булочную и про приказание матери не задерживаться на улице, я тоже стал в очередь недалеко от красивого интеллигента, чем-то похожего на Лермонтова, Гоголя и даже на Шекспира.

Для чего и почему я остановился? Не знаю. Во всяком случае, не из-за "Вечерки" и дефицитных изданий. Спор старика с Агафонычевым тоже меня мало интересовал. Просто мне хотелось поделиться с ними тем, что я узнал из громовской тетрадки. Ведь такого интересного сообщения они не узнают из дефицитных изданий, приложений и журналов, которых они ждут. Очень мне хотелось рассказать им хотя бы самую малость, но я помнил слова Витьки насчет замка, который надо повесить. Конечно, я бы мог взять с них слово, но все равно это было бы нечестно. Потом я поборол себя и свою слабость и пошел в булочную. Дойдя до булочной, я чуть было не вернулся, так хотелось поделиться тайной. Я постоял возле дверей, и одна тетка уронила из-за меня пеклеванный хлебец в лужу, и я думал, что она меня обругает, а она вернулась и купила другой, а этот оставила валяться в луже.