На это Исмина: «Пусть ты не любишь Родопы, пусть отвергаешь ее любовь, пусть верен клятвам — для меня делай вид, что влюблен, и для меня прикидывайся любящим: может быть, такое притворство окажется не напрасным и принесет нам пользу. В худшем случае как рабыня я, не таясь, буду видеться с тобой, как родная сестра обниматься и как посредница передавать тебе поцелуи».

Я ответил: «И боги тебе пусть свидетели будут[170], что я не обману твоей любви и не нарушу клятв, которые дал. Я готов помогать тебе разыгрывать эту игру, представлюсь твоим братом и, скрыв, что я возлюбленный твой, прикинусь возлюбленным той. Ты же приноси мне поцелуи или чтонибудь другое, богаче наделенное любовной силой, чем они. На твоих губах и повсюду на твоем теле, где можно собрать любовный урожай, я буду целовать Родопу и оборву весь виноградник, но сохраню девственность моей Исмины и дальше поцелуев не пойду».

Обняв Исмину и всю ее покрывая поцелуями, «Не тебе, — я продолжаю, предназначаются эти поцелуи, твоей госпоже Родопе я их посылаю на твоих губах». А она, словно и вправду собираясь передать мои поцелуи Родопе, бросила меня, побежала к госпоже и стала что-то шептать ей. Я тоже поднялся на ноги, воздав прежде хвалу лавру, под которым сидел, называя его воистину золотым, деревом Аполлона, порождением земли, напоминанием об Афродите и утешителем Эрота.[171] Итак, Родопа сделала Исмину как бы тропой, ведущей к ее страсти, и ей мнилось, что с помощью служанки она добьется любви; но моей единственной любовью была Исмина, и всю эту любовь я заключил в глубине своего сердца.

Так во время пиршества вкушал я любовь и так пиршество кончилось. Вестник, мой господин, вернувшись к себе, лег и, как это бывает после обильной трапезы, точас заснул.

Я вышел в сад. Снова Исмина служит любви своей госпожи и снова идет к ее возлюбленному, снова обнимает брата, снова целует, снова ей услуживает, снова передает чужие поцелуи. Я в ответ целую Исмину, обнимаю, представляюсь ее братом, прикидываюсь влюбленным в Родопу, в свою очередь шлю ей поцелуи, принимая Исмину как посредницу-рабыню, и открыто наслаждаюсь тайной любовью.

Исмина говорит: «Это письмо тебе от моей госпожи Родопы» — и протягивает мне. Я в ответ: «Исмина, по воле Эрота, ты — моя единственная владычица, страсти к тебе одной я предан, тобой записан в рабы и служу Эроту, эта запись для меня горька и вместе исполнена сладости и несмываема во веки. Ты нитр[172], который съел мой вестнический наряд, ты тать, дерзко похитивший мою чистоту, ты — гелеполида[173], отнявшая у меня отчизну и отца с матерью. И вот я пленник и теперь, как видишь, — раб. Претерпев все это, я счастлив, оттого что Эрот чудесным образом вернул тебя, мою Исмину, из Аида. Любовь же к Родопе для меня — только обман и вымысел: тебе лишь, Исмина, одной и твоей красоте безраздельно отдал я мои глаза».

Она отвечает: «Хотя твои поцелуи полны страсти, хотя уста, подобно соту, источают мне мед, но любовь я чту не только на словах: мне претит ее свершение, если оно сопряжено с расплатой. Из вестника и свободного человека ты стал рабом и нищим; что я стала рабыней, ты это видишь; из свободной и счастливой ли, должно тебе сказать. Родопа, моя госпожа, может нас спасти и вернуть нам свободу».

Я отвечаю Исмине: «Хотя женщина по природе более пылка, хотя по природе менее постоянна, однако, как говорится в трагедии, Когда нанесена обида ложу их, То кровожаднее не сыщешь нрав другой».[174] Едва приметная улыбка появилась на лице Исмины.

«Блаженны, — сказала она, — и мужское постоянство и большая холодность в жару любви.

Так-то вот сказала Исмина — страстно, обвила меня руками и поцеловала. «Исминий, — молвила она, — спаси свою Исмину и, что еще важнее, себя, моего Исминия», и снова стала целовать и, целуя, молить: «Послушайся меня, сыграй влюбленного, чтобы я не считала наигранным твое нежелание сыграть». Я подчиняюсь ее уговорам и вскрываю письмо. Звучало оно так:

Прочитав это письмо, я говорю Исмине: «Скажи Родопе, что тебе угодно, но как будто говоришь с моего голоса. Если она захочет получить поцелуй, столько раз поцелуй ее, сколько я своими губами целовал твои уста. Если же она не удовлетворится одними поцелуями и не успокоится вкушением любви только губами, а, подобно женской финиковой пальме, жаждет побега от мужской пальмы, который проник бы в самое сердце, я сделаю это с тобой, чтобы ты передала ей».

Так сказал я Исмине и, снова заключив ее в объятья, поцеловал. Она убежала к Родопе, а я побежал в покои моего господина и, растянувшись, как полагается рабу, на земле, заснул, покорившись ночи. Снова я беспрестанно вижу во сне Исмину и предаюсь с ней любовной игре. Как голодному чудится хлеб, а жаждущему мерещится вода, так охваченная любовью душа все подчиняет своей страсти, и мысли наяву, и сновидения. Чуть пришла ночь, вслед за ночью сон, а с ним грезы. Затем снова пришел свет, и улыбнулась сладость дня. Я встал, подошел к господину и стал прислуживать ему.

Тут появляется Сострат и говорит: «Вестник, гляди, весь город Артикомид собрался у ворот, чтобы сопровождать тебя в Дафниполь. Облекись же в вестнический наряд, с головы до ног будь вестником».

Вестник увенчивает голову венком, надевает хитон и сандалии и, с головы до ног украшенный вестническим одеянием, выходит на улицу. Снова весь город поднялся, снова толпа пляшет, устраивая вестнику торжественные проводы, как прежде устроила ему пышную встречу. Чтобы не останавливаться на подробностях, скажу, что, взойдя на корабль, мы отплыли из Артикомида и достигли Дафниполя.

И вот вестник и мой господин, окруженный сопровождавшими его сюда гражданами Артикомида, как полагается вестникам, идет к алтарю Дафния[176], а я со слугами, прибывшими с ним, остаюсь в покоях господина.

Снова госпожа, словно в исступлении, безумствует от напасти, страсти ко мне, рабу. Бесстыдно обняв меня, она пытается поцеловать. Я от стыда закрыл лицо; мне было совестно, боги свидетели, и своевольной госпожи, и рабыни Исмины, и самого Целомудрия. Но госпожа тащит меня, вцепившись в мой хитон, а я, раб, не давал себя тащить и изо всех сил вырывался; началась неслыханная борьба между госпожой и рабом. Ведь я, раб, стремился соблюсти целомудрие свободной женщины, а моя госпожа, став рабыней Эротов, жаждала предать свою свободу.

Вдруг кто-то, вернувшись из храма, крикнул: «Госпожа, господин!». Сейчас же она бросилась к дверям, а я, точно из варварского плена, освободился от ее рук. К месту я вспомнил стихи трагедии и произнес: