– Не пройдешь!

Дети русской интеллигенции, которая часто ошибалась и которая много страдала, которая не захотела отделить своей судьбы от судьбы русского народа, мы с гордостью и любовью следили за борьбой испанской интеллигенции. В Арагоне, в Бискайе, под Мадридом сражаются писатели и ученые, инженеры и врачи… В Бургосе и в Севилье собрались поставщики гнилого сукна, близорукие интенданты, авторы фальшивых векселей, банкиры с уголовным прошлым, поэты взятки, профессора контрабанды. Они бьют себя в грудь и кричат: «Мы не допустим торжества мошенников-марксистов!» Каждый из них крал в год миллионы.

В июле один каталонский рабочий нашел у фашиста четыре миллиона песет. Он поехал в Барселону. Он отдал деньги советнику каталонского правительства Гасолю. Тот спросил:

– Что тебе дать?

Рабочий ответил:

– Если можно, пять песет: со вчерашнего дня не ел. А вечером я еду обратно на фронт.

Я видел деревни, которые убегали от фашистов. По дороге шли старики и дети.

– Они идут!

Крестьяне бросают дом, утварь, осла. Они уходят вместе с дружинниками. Они ночуют в поле у огня: они ждут – может быть, дружинники отберут деревню назад. Они требуют: «Дайте нам ружья!»

У мятежников – итальянские бомбовозы и германские танки. У них – мощная артиллерия, зенитные орудия, броневики. Две фашистские империи воюют против [118] пастухов, горшечников и виноделов. Мятежники завоевали Эстремадуру, обглодали область басков, залили кровью Кастилию. Десятки городов, сотни сел достались врагу. Люди бегут от них. Фашисты шлют самолеты с листками: «Вернитесь. Мы вас помилуем». Люди бегут еще быстрее. Тогда вместо листков самолеты скидывают бомбы на сгрудившихся людей, на женщин с узлами, на детей. Это не сентиментальные слова, не газетные фразы, это сухой отчет о том, что происходит в Испании осенью 1936 года.

Что ни день, они празднуют победы. Услужливо извиваясь, испанские «сеньоритос» подносят померанским лейтенантам и тосканским майорам бокалы с шипучим: «За великую, единую, неделимую Испанию». «?Viva! Hoch!»{75} Они расстреляли в Севилье, в Сарагосе, в Бадахосе тысячи и тысячи людей. Они не могли расстрелять всех. Они окружены врагами. Затаив дыхание, люди ждут первого выстрела. Одна победа, и тыл мятежников вспыхнет. В горах Эстремадуры и Галисии бродят партизаны. Я видал одного гонца. Он говорил глухим шепотом. Из продранных туфель торчали пальцы. На щеке был красный шрам. Он сказал:

– Мы возле Касереса. Ждем.

В лондонском комитете{76} представитель Италии скромно замечает: «Мы ничего не посылали». Представитель Германии столь же стыдлив: «Мы тоже». Представитель Португалии долго шарит в портфеле: он не помнит на память ответа Лиссабона. Ответ, впрочем, не сложен: «Мы тоже»… Проговаривается генерал Кейпо де Льяно, алкоголик и болтун. По радио он оповещает весь мир: «У нас 160 бомбовозов и истребителей». Ваше превосходительство, разрешите спросить – откуда? Когда вы взбунтовались, во всей Испании не было ни одного современного самолета. Вы умеете пить анисовую настойку, рассказывать анекдоты и расстреливать крестьян. Изготовлять самолеты вы все же не умеете. Или, может быть, истребители «хейнкели» выделываются в Гранаде, а бомбовозы «капрони» в Памплоне? [119]

Сорок шесть дружинников, рабочие Мадрида, защищали позицию возле Навалькарнеро. Им сказали прикрыть отступление. У каждого из них была жизнь, горячая, суматошная, замечательная жизнь. За час до того они пили воду из глиняного кувшина, смеялись, припоминали вечера Мадрида. До ночи они отбивали атаки марокканцев. Мятежники нашли сорок шесть трупов.

На бадахосский аэродром спустился самолет. Его атаковали пятнадцать германских истребителей. Люди открыли дверцу. Один механик был мертв, другой, раненный в голову, потерял зрение. Обе ноги летчика были расщеплены пулями. Он все же довел самолет до Бадахоса. Читая победные сводки мятежников, я думаю об этом страшном самолете, о сорока шести подростках, погибших близ Навалькарнеро, – такой народ нельзя победить.

Французские фашисты собирают деньги на почетную шпагу предателю Москардо, который загнал в Алькасар жен и детей республиканцев, который юбками прикрывал свою героическую грудь и который спасся только потому, что у дружинников слишком много великодушия и слишком мало снарядов. Богомольные потаскухи и биржевые бессребреники несут свою лепту на шпагу генералу. Генерал тем временем говорит немецким журналистам: «Франция? Страна марксистских выродков. Прошу засвидетельствовать мое почтение господину Гитлеру». Генерал предпочитает шпаге с золотым эфесом несколько грубых крупповских батарей.

«Долой интервенцию!» – кричат фашисты Франции. Эти наследственные интервенты хорошо выдрессированы, они знают, когда что кричать. Гордость католической литературы писатель Бернанос напечатал статью: он предлагает французским фашистам тотчас выслать генералу Франко несколько добротных бомбовозов. Это, разумеется, не интервенция, это мирная демонстрация братства и любви.

Они все собрались в испанском Кобленце: немецкие палачи, итальянские фабриканты иприта, гордые трупами эфиопов, португальские сутенеры, мадридские аристократы, наемные убийцы из Чили или из Венгрии, шведские расисты и французские фашисты, легионеры с «мокрыми» делами и филеры, которые между делом пописывают лирические стихи. Надо ли говорить о том, что в этом изысканном обществе нашли себе место бывшие [120] контрразведчики, столбовые дворяне из Пензы и Тамбова? В Париже выходит газета «Возрождение». Она занята, теперь испанскими делами. Анонимный охранник скромно пишет: «Возможно, что вся Каталония против фашизма. Тем лучше – надо огнем и мечом пройтись по этой зараженной земле». У безработных вешателей чешутся руки. Они спешат в Испанию. Много лет они выклянчивали чаевые у парижских полуночников и за скромную мзду унижались перед германскими и японскими разведчиками. Теперь они нашли себе дело: они расстреливают испанских крестьян. В газете «Возрождение» печатаются «Письма белого офицера». Этот храбрый вояка под охраной немецких самолетов «чистит» испанские деревни. Международный дом терпимости, арестантские роты, где резвятся аргентинские шулера и петербургские провокаторы, иберийское отделение гестапо – вот та Испания, которую вежливые дипломаты, не краснея, зовут национальной.

В Париже был недавно представитель каталонского автономного правительства. Журналисты развязно спросили его:

– Что вы будете делать, когда националисты возьмут Мадрид?

– Они его не возьмут.

– Все же, если они его возьмут? Объявите самостоятельную республику или подчинитесь?

Каталонец, усмехнувшись, ответил:

– Нет, вместе с испанцами мы отберем его назад.

В глухую осеннюю ночь неуютно, сиротливо человеку на пустой дороге. Меня остановил крестьянин с ружьем. Он был закутан в старое, протертое одеяло. Я не мог его разглядеть. Я видел только большие горячие глаза. Он попросил газету. Казалось, гнев военных сводок дошел до его руки, она сжалась в кулак. Он крикнул мне вслед: «?Salud y animo!» Это значит по-русски: «Привет и мужество!»

В день праздника народы Советского Союза будут думать о черных ночах Испании, о ярости, о тоске, о мужестве далеких братьев. Они ответят крестьянину на дороге, они ответят сотням тысяч бойцов теми же словами гнева и надежды. «?Salud y animo!»

Барселона, ноябрь 1936 [121]

Интернациональные бригады

Они пришли сюда с разных концов света: из Италии, из Норвегии, из Канады, из Болгарии. Они не могут разговаривать друг с другом: поют вместе и смеются. Старики и подростки; каменщики и музыканты. В деревнях женщины со слезами на глазах обнимают этих чужестранцев.

Когда-нибудь уцелевший герой напишет книгу о мужестве и братстве; это будет история интернациональных бригад. Я пишу наспех в грузовике. Рядом наборщик парижанин набирает статью по-немецки. Ночь, звезды. Французы поужинали и на мисках вызванивают «Карманьолу».

Белорус из Столбцов. Он был семинаристом. Родители звали его «выродком». Он прочел в польской газете: «Преступные эмигранты сражаются в Испании на стороне красных». Он раздобыл паспорт и деньги на билет. Теперь он лейтенант.