Все молчали, молчал и он. Солдат в красно-черной шапчонке спросил:

– Что слушать?

– Дураки! Того вам нет, этого нет. А вы понимаете, что там жизни нет?

Солдаты шумно зааплодировали.

Час спустя батальон ушел на позиции. Позади плелся крестьянин из Санта-Элальи:

– Возьмите меня с собой!

– Нельзя. Надо записаться, пройти обучение.

– Я писать не умею, а стрелять – я стреляю. Я прошлой осенью хорошего кабана подстрелил.

Солдат рассмеялся:

– Ничего, брат, не выйдет. Винтовок нет…

Крестьянин, хитро подмигнув, ответил:

– Я подожду. Вот убьют тебя, я и возьму твою. Женщины – дело другое, а я пришел воевать.

Атака была назначена на пять часов вечера. Бойцы ползут наверх. Ветер сбивает с ног. Фашисты открыли пулеметный огонь.

Белая лачуга среди камней. Вчера здесь ночевали марокканцы. Я подобрал ладанку и нож; на ноже запекшаяся [143] кровь. Политкомиссар рассказал мне, что крестьянин из Санта-Элальи все же участвовал в атаке. Он ножом убил фашистского капрала. Улыбаясь, комиссар говорит: – Арагонец… У нас есть пословица: арагонцы гвозди головой забивают.

декабрь 1936

Судьба Альбасете

Туристы никогда не заезжали в Альбасете: это был город без достопримечательностей. Чем он мог похвастать, кроме шафрана и перочинных ножей? В мехах горячилось местное вино, розоватое и капризное. На главной улице Калье Майор кудрявые красавицы сводили с ума захолустных мечтателей. В парке под высокими вязами кричали смуглые дети.

Была лунная ночь февраля, холодная и прозрачная. Весенний ветер еще не доходил с побережья. Старики грели ноги у жаровен и вспоминали прошлое. В кафе доморощенные стратеги толковали о Хараме{83}. Мечтатели рассказывали своим невестам о пулеметах: это были последние вечера перед разлукой. Вдруг прокричала сирена, люди кинулись за город, в поля. Грохот. Женщины в ночных туфлях, старики, закутанные в одеяла, сонные дети – все они побежали по Хаэнской дороге. Пулеметчик «юнкерса» увидел тени. Он стал косить женщин и ребят. Грохот, и десять минут глубокой, невыносимой тишины. Люди, лежа в полях, не говорили друг с другом, они врастали в землю; они хотели жить. Потом снова гудение и снова грохот.

Девять залетов. Свыше ста бомб, фугасных, в двести пятьдесят кило, осколочных, зажигательных. Это началось в девять часов вечера, а последняя бомба была сброшена после двух пополуночи. Шесть часов люди лежали в поле и ждали смерти. Под утро, боясь вымолвить слово, еще не доверяя тишине, люди побрели назад в город. Где-то кричал первый петух. Под ногами хрустело стекло. Огромные воронки казались черными и загадочными. [144]

Кафе, самое большое кафе Альбасете. Мусор, случайно уцелевший сифон, старая афиша: «Бал в Капитолии». Модный магазин, манекен для примерки, без головы и без рук, обыкновенный манекен. Отсюда вытащили женщину – у нее не было ни головы, ни рук, ни ног. Большой пятиэтажный дом; он рассечен снарядом. В воздухе висят комнаты, похожие на театральные декорации. Здесь погибли семь человек. Рабочий дом; ничего не уцелело, только в горшке бледно-зеленый стебелек без цветка. «Мою жену убило осколком…» Вместо потолка – небо, обломки кровати, на полочке бутылка с лекарством. Городской музей. Иберийская скульптура четвертого века. Ее пощадило время, ее покалечили бомбы «юнкерса». Деревянный Христос. Комсомолец говорит мне: «Это я его спас»… На боку Христа новая, свежая рана.

Здесь жили мать и трое детей. Они недавно приехали из Мадрида. Мать говорила соседям: «Я никогда не уехала бы оттуда, но что поделаешь – дети, а там теперь опасно…» Они все погибли. Рядом жила семья рабочего: отец, мать, шестеро детей. Они ужинали; их засыпало. Девочка двух лет – проломленный череп; розовый, пухлый мальчик – оторваны ноги – под теми самыми вязами, где весело верещала детвора.

Альбасете – небольшой город: сорок пять тысяч жителей. Девяносто два трупа: тридцать шесть женщин, двадцать семь детей.

После страшной ночи не открылись лавки, не вышли газеты: не было электричества. Одна из бомб повредила трубы водопровода, и лазаретные сиделки искали ведро воды. Фашисты приговорили Альбасете к смерти, но Альбасете хотел жить. Рабочие принялись за работу; они восстанавливали поврежденные провода, чинили трубы, расчищали улицы. Все, кто может держать в руке заступ, роют подземные убежища. Ночью по небу рыщут прожекторы. «Юнкерсы» попробовали снова приблизиться, но, увидев прожекторы, повернули назад. Жители вернулись в город; открылись магазины. Калье Майор под вечер снова пестра и шумлива. Но чернеют раны Альбасете – дома без стен; нигде я не видел столько женщин в черном. Лунная ночь еще жива, и вдруг тяжелое молчание вмешивается в смех под изуродованными вязами. [145]

Когда под утро жители Альбасете молча возвращались в разрушенный город, одна старуха, дойдя до дома, где жил ее внук и где теперь ничего не было, кроме сломанного кресла и красной лужи, выпрямившись, крикнула: «Убийцы!» Ей никто не ответил: люди еще не могли говорить. До этой ночи она была темной старухой, украдкой молилась богородице и, завидев дружинников, пугливо куталась в черный платок. На следующее утро она пришла в казармы; она сказала часовому: «Пусти! Я могу полы мыть, стряпать, стирать»… Ей шестьдесят три года. Она рассказала мне о внуке, о разрушенном доме, о трех кроликах и, рассказав, подняла кулак. Сложна и необычайна судьба городов, похожа она на судьбу людей.

февраль 1937

Трагедия Италии

На рукавах пленных нашивки: голубое поле итальянской империи и черное пламя фашио{84}. Год назад они расстреливали безоружных эфиопов. Теперь их послали под Гвадалахару: завоевать Испанию. Комедиант, мечтающий о лаврах лже-Цезаря, подписывая «джентльменское соглашение»{85}, не забывал о формировании боевых дивизий. Рядом с британским Гибралтаром взовьется итальянский флаг. Рим снова станет Римом. Я помню название одного французского романа: «Возраст, когда мечтают об островах». Автор думал о девушках и о Робинзоне. Хозяева новой Римской империи – никак не девушки, и мечтают они об островах, давно открытых. Они зовут своих солдат гордым именем «легионеры», они полны классического пафоса. Посылая в Абиссинию иприт и гигиенические изделия, они при этом цитируют Цицерона. [146]

Два джентльмена, как известно, подписали соглашение. Один из них решил, что джентльменство джентльменством, а дела делами. В различных городах Италии началось формирование военных дивизий. Военные власти говорили, что набирают гарнизоны для Африки: щадя нервы второго джентльмена, Испанию они деликатно называли Абиссинией. Двадцать пятого января из порта Гаэта, близ Неаполя, две пехотные дивизии были отправлены в Абиссинию. Вполне естественно, что первого февраля они прибыли в Кадис. Оттуда их отправили в Севилью. Неделю они провели среди «испанских националистов», а именно среди германских пулеметчиков и марокканских стрелков. Потом их отвезли в Бурго-де-Осма и в Сигуэнсу. В Сигуэнсе дивизионный генерал произнес краткую, но патетичную речь. Он сказал: «Храбрые итальянцы, вперед!» Храбрых итальянцев погнали пешком тридцать километров: приходится беречь горючее. Потом их послали в разведку. Они увидели, что перед ними не безоружные эфиопы, но люди с ружьями. Тогда без всяких цитат из Цицерона они сдались. Здороваясь со мной, они подымают кулак и с особенным смаком произносят: «Camarada».

Римские джентльмены никак не могут быть приравнены к стыдливым девушкам, даже когда они мечтают об островах: они чрезвычайно откровенны. На пленных форма итальянской армии. Их обмундировали в Италии, в городе Авелино, где составлялись две дивизии. На шапках номера частей. Один из пленных – цирюльник Сперанца – завоевал Абиссинию, состоя в триста пятьдесят первом батальоне. Поручив ему завоевать испанцев, его причислили к семьсот пятьдесят первому батальону.

Кто же эти люди, которым Рим поручил завоевать мир? Злосчастные рабочие, запуганные, затравленные, голодные, вшивые. Они должны были идти на смерть только потому, что на римской площади Венеция красиво звучат классические цитаты лже-Цезаря. Каменщик Рафаэль Маррони из Пискары, ему двадцать два года. Его отцу семьдесят лет, он инвалид, потерял ногу на войне. Семья большая. Мать пишет: «Дорогой мой сын, спасибо тебе за десять лир. Ты ведь теперь защищаешь отечество, а у нас дела плохи…» Каменщик Маррони как легионер великого Рима получал в день пять песет. Он копил гроши и послал десять лир родителям. Свыше года он пробыл в Абиссинии, хворал лихорадкой, проклинал [147] жизнь и насаждал латинскую цивилизацию. Он никогда не читает газет. Он не знает, что происходит в Испании, почему его послали под Мадрид. С ранних лет он слышал, что война – простое и естественное дело. Вчера воевали в Африке. Сегодня воюют здесь.