Колупаев Виктор

Жилплощадь для фантаста

1

Шел мокрый лохматый снег, падал на асфальт и не успевал таять, превращаясь в жидкую чавкающую массу, которая с бульканьем и кряхтеньем выжималась из-под подошв. Иногда неожиданно налетал порыв ветра и залеплял лицо влажной холодной маской, тут же стекавшей по щекам и подбородку. Приходилось вытирать лицо мокрой уже перчаткой. И все серо. И снег, и деревья, и пешеходы, и дома... Что за скверная погода? Хуже не придумаешь. Я разгонял промокшими ботинками жижу по сторонам и шел в каком-то тягостном и опустошенном состоянии. Шел, потому что нужно было сделать все, что возможно. Хотя уже стало совершенно ясно, что все мои усилия и потуги тщетны. Да и, собственно, какие усилия, какие потуги? Никакого усилия я и не мог сделать, разве что упасть на колени, взмолиться, просить со слезами на глазах и бить себя в тощую грудь. Нет. Такого я еще не мог допустить. Просить я ничего не стану. Спросить... Это другое дело. Спросить и все. А вдруг - вот проклятые надежды! - а вдруг там просто забыли про меня или произошел какой другой сбой?

Потому и шел. Даже просто спросить и то было трудно. Убеждай себя, сколько хочешь, что спросить нужно, а все равно это уже прошение, все равно на тебя будут смотреть как на просителя. Много их тут ходит!

Стыдно... Боже, стыдно-то как!

Ну да ладно.

Я свернул на Тополиный бульвар и пошел по аллее меж мокрых, исхлестанных снегом и ветром голых деревьев.

Хорошо, что не встречалось знакомых. А то ведь: куда? зачем? в рабочее время! А ты ему: да вот, понимаешь, квартирешку себе четырехкомнатную выбиваю. А тот тебе: о! тут зубами драться надо! вот когда ордер получишь, да и то... А ты ему: да, да... А самому и стыдно, и неудобно, и тогда уж, хочешь, не хочешь, решительно: ну, пока! я спешу. А он тебе: давай, успевай, рви! А потом он же знакомым: Федю видел, квартиру рвет! четырех... о! четырехкомнатную!

А ведь не будет ее. Да и черт с ней! Тут ведь дело в чем? В ней, квартире этой, вот где можно будет поработать! Утром, ночью, днем. Когда вдохновение набежит. А ведь хочется, хочется писать. Больше уж и ничего... Жил себе и жил, писал, был помоложе, нервы покрепче, да и брал в основном чистым вдохновением. Четыре часа выпадения из мира - и рассказ готов. Потом, правда, попытки, мучения, чистые листы, недели, месяцы. И никому ведь не объяснишь, что происходит в эти недели и месяцы. Да и себе-то не объяснишь. Это потом прорвется и сразу выльется в рассказ. Чудо? Мучение... Ведь когда пишешь, не мучаешься. Мучаешься, когда не можешь писать, когда чистый лист перед тобой становится пыточной, испанским сапогом, дыбой.

Чердак бы, сарай, баню по-черному.

Слева, легко пролетая, трезвонили трамваи, справа тяжело тормозили троллейбусы. Еще не подмерзало, но идти уже становилось скользко. Завтра, через три дня, через неделю. Там уже настоящая зима будет.

Пришла в голову мысль о недавно купленных новых ботинках местной фабрики. Сейчас-то кажется, что лучше бы я их натянул. Но нет. В неразношенных не дойти. Чертовы ноги! Всякий раз мучения! А все-таки интересно, как это было?..

...Втаскивают, бросают на грязный пол.

Он поджал ноги, тихо завыл. Палач легко приподнял его одной рукой, встряхнул, швырнул на изгаженную солому, засмеялся, засопел носом, показал что-то чудовищное, страшнее чего уже не было на свете. Сапог. Сапог! Клещи, раскаленное железо. Все, все можно вынести, ускользнуть в потерю сознания. Но это...

Фу! Что это я все о мучениях? Ведь научился же утишать боль особой постановкой шага, дыханием и даже просто выключением ее из сознания. Тут только сосредоточиться на чем-нибудь другом. А жизнь... Что жизнь? Жизнь прекрасна и удивительна.

На Главном проспекте пошло немного под гору, но всего с квартал, а там снова все ровно.

Зачем иду? Ах, да... для самооправдания. Чтобы сказать себе: я сделал все. А и сделал-то только: сначала обрадовался, разинул рот, а потом... Да еще бутылок пять водки выпил. Развил, развил отечественную ликероводочную промышленность. Не зря жизнь прожил. Ну и живи. Кто тебе мешает? Угол, разве что, не на месте. Так туда стенку из тумбочек во весь проем. Распилить их повдоль. Книги в один ряд. Удобно. Все рационально, все занимает мало места. Просто и тишина... Тишина... А теща пусть хоть до одури смотрит свой телевизор. И храпит, пускай захрапится. А еще...

Вот черт!.. Снова понесло. Это как болезнь. Навязчивая идея. Как только увидел предлагаемую квартиру, так н началось. Лечись, Федя, лечись... Сейчас .все кончится. Скоро уже.

В такую погоду пешеходы не интересуются друг другом.

Массивные, но без скрипа, упруго открывающиеся двери Учреждения. Уважительная тишина и деловитость в движениях людей. Я снял шапку, топнул ногами, смахнул с себя капли воды. Пальто уже проволгло, а брюки торчали колом, никакой стрелки на них и в помине не было. Ботинки слегка всхлипывали, но не очень громко, прислушиваться даже надо, чтобы обратить на эти звуки внимание.

Почему-то я сразу почувствовал себя здесь лишним. Люди работают, делают что-то полезное. А я? В неприемный день, никем не званный... Отрывать людей... Надо, конечно. Неизвестность гнетет. Хотя, какая уж тут неизвестность! Просто официальный отказ и все. Вежливый, короткий.

Это ничего, это я выдержу. Валентину только будет жалко. Она ведь так радовалась... Очень, очень неудобно мне перед ней. Как будто пообещал ей что-то нужное, необходимое и не дал, обманул.

А лестница широкая и ступеньки уже поистерлись подошвами посетителей и работников самого Учреждения.

Приемная на втором этаже. Народу здесь действительно никого, не то что в тот раз. Две секретарши. Одна что-то перебирала на столе, вторая разговаривала по телефону. Я знал, что нужно обращаться ко второй, и ждал. Зазвенел еще один телефон, тут их была целая батарея.

Язык окаменел, не ворочался во рту.

Молоденькая, лет двадцати секретарша закончила говорить и бросила трубку, но тут затарахтел третий телефон. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу. Все-таки обратил на себя внимание... Девушка вопросительно кивнула в мою сторону и тут же подняла трубку, сказала в нее что-то тихо, потом прикрыла ее ладонью.

- Вам что?

Я уже приготовил свое коротенькое и точное обращение к секретарю.

- Спросите, пожалуйста, у Главного распорядителя абсолютными фондами: не сможет ли он на одну минуту принять писателя Приклонова ?

- У нас сегодня неприемный день.

- Я это знаю. И все же прошу вас передать мою просьбу.

Девушка вопросительно посмотрела на вторую секретаршу.

- Если нельзя, я тотчас же уйду.

- Ну, хорошо. Только я сейчас не могу зайти к Геннадию Михайловичу. Подождите.

- Хорошо. Спасибо.

Я огляделся. Чистый ряд пустых жестких кресел. Полированный паркетный пол, на котором я уже наследил. Это все из-за ботинок. Там на подошве такие прорези, в которые набивается снег и грязь. Неудобно, но, вроде бы, стаявший снег не очень и заметен. Да и до меня уже кто-то следил тут. Я отошел к стене и сел в кресло. Пальто снимать не стал. Никто еще не приглашал меня на прием. А если снять пальто, то это могут расценить как твердое и наглое намерение во что бы то ни стало добиться приема у самого Главного распорядителя абсолютными фондами.

От пальто пахло мокрой тряпкой. Брюки окончательно потеряли свою форму. Ботинки, там, где под кожзаменителем торчали болезненные наросты на суставах пальцев, оттопырились и на вид были просто дешево неприличны, грубы и некрасивы. Никогда я не обращал внимания на красоту обуви и одежды, а тут насколько было возможно подобрал ноги под сиденье деревянного кресла. Сидел, глаза в пол, иногда на противоположную стену.

В кабинете Главного распорядителя было тихо, но я уже знал, что туда вела двойная, с тамбуром, обитая кожей дверь. Звуки через такую не проникают.