— Фарада дар ан заввахэ фаламаи зуаро ан ме, ашалла .,[5] — Хильдис Коот развел руками и отвесил поклон невидимой собеседнице.

Евнух вскинул голову и вперил в него затравленный взгляд. Неужели епископу под силу видеть даже сквозь тяжелую, плотную ткань?

Коот заметил это движение, коротко взглянул на Харадира и кивнул, одновременно прикрыв глаза. Толстяк шумно вздохнул, словно с его плеч упала огромная тяжесть. Этим едва заметным кивком епископ давал понять, что не собирается нарушать уговор.

— И ом ар? туро ан халарро фаламаи анна то шарраи , — продолжал он. — Ме баларраэ аллахар анн? ашалла .[6]

— Арахарралаэ ар-аллуат ту фарра ,[7] — лукаво возразила принцесса.

— Аллама мута ар-алхарралаэ то ар-анна .[8]

— И ома аллама ой ар-анна маю .[9]

— И фарси-ар-туллаэ таэ хуараэ но ваххаламаэ. Аула-фейхаэ анна кель-ами аллуаэ .[10]

Несчастный распорядитель таращился то на дверь, то на безжалостного епископа, надеясь понять хоть что-то из разговора. Страх немного прошел, сменившись растерянностью и полной беспомощностью. Что он скажет лорду-регенту? Евнух жалобно посмотрел на резной столик, где еще прошлой осенью стояла клетка с бормотуном, его любимцем. Элвес, бедная птичка… Ты наверняка запомнил бы что-нибудь из этой варварской тарабарщины…

— Фейхаэ ан фарра ато кель-ами ар-фейхаэ ,[11] — послышался голосок принцессы.

— Таи фейхи дар бен анна фейхаэ, ашалла…[12] И ом йох шело маю то ар-анна шелли? Зуарро то ома маю ой-фарсаэ шелли .[13]

Хильдис Коот выдержал паузу и прислушался к дыханию за портьерой.

— Шелоэ фармилла то фарраэ мано но милревиэ-фах ар-мута ой-ашаллаэ .[14]

Умна, ничего не скажешь… Епископ напоминал себе человека, метающего дротики вслепую. Правда… прежде чем завязать себе глаза, он успел хорошо разглядеть мишень.

И первый же дротик попал в цель. Пусть не поразил ее, но задел. Ответ собеседницы прозвучал на миг позже, чем можно было ожидать.

— И но шелли ар-йох те бар-таллабаи фах мута харралаэ ан айят ?[15]

— Фар-алла ,[16] ваше светлейшество.

Последние два слова прозвучали так, словно у барда, подыгрывающего себе на валлине, лопнула жила на смычке, и древко со всей силы ударило по струнам. Распорядитель Харадир, окончательно отказавшийся понять смысл разговора и убаюканный звуками певучей кандийской речи, подскочил в своем кресле. Но епископ оставался невозмутим. Толстая парча приглушала звук.

Но там, где евнух слышал лишь прекрасную, но бессмысленную музыку слогов и пауз…

Там, где знаток кандийского языка заметил бы лишь искусную риторическую игру, которой жители многочисленных маноров, теснящихся вдоль границы ледников, и разбросанных по пустыне оазисов учатся исподволь, овладевая родной речью, а заодно и добрым десятком людских и нелюдских наречий…

Там епископ ощутил первые признаки нарастающей паники. Так что не будем торопиться, девочка. Поиграем, раз тебе так нравится. «Туалла хавида — пато турро[17] …»

Он едва не произнес это вслух.

Молчание затягивалось. Будучи знатоком не только языка Кандии, но и ее обычаев — впрочем, то же самое можно было сказать о языках и обычаях многих народов, населяющих Лаар, — епископ Коот мог ожидать, что следующим ходом станет приглашение «перейти от слов к делу». Но не обязательно. Любой, кому доводилось вести дела с жителями огромной, малонаселенной территории, именуемой Кандией, может рассказать о многочасовых обменах общими фразами вперемешку с любезностями, которые предшествовали решению главных вопросов. Многим это казалось просто развлечением, и кандийцы с этим не спорили. И лишь сами они да те немногие, вроде Хильдиса Коота, кто стремится дойти до сути и найти второе дно — или хотя бы убедиться, что его нет, — знали: это и есть переговоры по-кандийски.

— Алламаэ те фах-харраэ, йет алламаэ шеллоэ аллахар ,[18] — продолжала принцесса. — Алламэ айте фармила ар-шело хурулла анна йинуххаэ .[19]

Ее голосок был по-прежнему сладок и певуч, и епископ мог поклясться, что она улыбается. Однако звон колокольчика понемногу сменялся лязгом стали. Хороший признак… К тому же она помянула хуруллу — сорняк, цветы которого благоухают похуже выгребной ямы, а вторая фраза содержала оскорбительный намек.

— И аллахар анна бейлахар ,[20] — спокойно проговорил Коот и одернул пояс, стягивающий его лиловое одеяние. — Милреви-тарро хар фармила ар-анна хурулла бей йинн-ойарашалаэ милреви .[21]

Стало очень тихо. Даже евнух-распорядитель очнулся от дремоты в своем кресле и насторожился.

— Ай-йетаэ то айат …[22]

Теперь он отчетливо слышал, как дрожит голос невесты лорда-регента — от страха, от отчаянного, безнадежного усилия в попытке выиграть спор.

— Ом вах баллараэ маю … — епископ выдержал паузу, словно подбирая подходящее слово, — аллахар. Ой-йетаэ хурулла-йета ан милреви …[23]

Пол под ногами епископа содрогнулся. Казалось, в стену дворца ударил таран. Позолоченное деревце, стоящее на каминной полке, со звоном упало, хрустальные листья рассыпались по ковру.

Евнух-распорядитель вскочил, словно подброшенный катапультой, и бросился к двери, оттолкнув епископа. Трудно было ожидать от толстяка такой прыти… Его лицо посерело, точно непропеченное тесто. Харадир рванул тяжелую бархатную штору и наполовину сорвал ее с карниза.

На женской половине стоял гвалт. Звон бьющейся посуды, визг служанок и наложниц, пронзительный голос Харадира:

— В сад! Всех женщин — в сад! Быстрее, быстрее!

Воистину, евнух-распорядитель не зря получал свое жалование.

Равно как и архитектор, который перестраивал дворец и позаботился о том, чтобы из любого помещения можно было без особых затруднений попасть в один из внутренних двориков. Чем и воспользовался Хильдис Коот: оставаться в кабинете почтенного Харадира стало не только бесполезно, но и небезопасно.

С тех пор как разразился Катаклизм, в Туллене землетрясения случались по крайней мере трижды в год (если верить поступающим донесениям), и хотя бы раз в год — в самой столице. Но сегодняшнее землетрясение было каким-то… неправильным.