Я замыкал кавалькаду и, перед тем как въехать в сад, заметил в северной части небосклона прозрачные серовато-коричневые облачка. Но вряд ли кто-нибудь сказал бы мне спасибо, если бы я испортил так хорошо начавшийся пикник... И песчаная буря в конце концов не так уж страшна.
Мы спешились у водоема. Кто-то захватил с собой банджо - самый сентиментальный инструмент, какой я только знаю, - и трое или четверо из нас спели. Не смейтесь над нами. В таких забытых богом постах, как наш, право же, не слишком много развлечений. Затем, расположившись под деревьями, мы принялись болтать, все вместе или парочками, а сожженные солнцем розы роняли на нас лепестки. Наконец был готов ужин. Превосходный ужин, такой холодный, такой замороженный! Лучшего и представить было нельзя, и мы не спешили его окончить.
Я уже давно чувствовал, что воздух становится все жарче, однако никто, казалось, этого не замечал; но вот скрылась луна, и жгучий ветер начал стегать апельсиновые деревья с шумом, похожим на шум прибоя. Не успели мы опомниться, как на нас обрушилась песчаная буря, а мы очутились в ревущем водовороте тьмы. Остатки ужина вместе со скатертью были сброшены ветром в водоем. Мы не решились оставаться возле старой гробницы, опасаясь, как бы она не рухнула, и ощупью перебрались к апельсиновым деревьям, где были привязаны лошади, чтобы там переждать бурю. Тьма сгустилась еще больше, нельзя было разглядеть даже собственную руку. Воздух был насыщен пылью и песком, поднятыми с пересохшего русла; песок сыпался в карманы, в сапоги, струился по спинам, забирался в усы и брови. Это была одна из самых сильных песчаных бурь в том году. Мы сгрудились возле дрожащих лошадей; над головой скороговоркой перекликался гром, кругом хлестали молнии, словно струи воды из распахнутых створок шлюза. Прямой опасности для нас, конечно, не было, разве только лошади могли сорваться с привязи. Я встал спиной к ветру, прижав руки ко рту, и слушал, как ветви деревьев бьются друг о друга. Я не знал, кто со мной рядом, но при первой же вспышке молнии обнаружил, что стою вплотную к Самарезу и старшей мисс Копли, а моя лошадь прямо передо мной. Я узнал старшую мисс Копли по пагри на шлеме - у младшей его не было. Все электричество, пронизывающее воздух, сконцентрировалось в моем теле, меня трясло и покалывало; так дрожит и потрескивает рожь перед грозой. Это была грандиозная буря. Казалось, ветер хватает огромные горсти земли и с силой швыряет их. Земля дышала жаром, словно в день Страшного суда.
Через полчаса буря пошла на убыль, и я вдруг услышал тихий, полный отчаяния голос, который повторял возле самого моего уха размеренно и глухо, точно чья-то заблудшая душа, пролетавшая вместе с ветром. "О боже! О боже!" - и прямо ко мне на грудь упала младшая мисс Копли со словами:
- Где моя лошадь? Найдите мою лошадь. Я хочу домой! Проводите меня домой!
Я подумал, что ее напугали молнии и мрак, и сказал, что опасности нет и надо подождать, пока буря не кончится. Но она ответила:
- Не в этом дело. Вовсе не в этом. Я хочу домой! Ах, увезите меня домой!
Я повторил, что, пока не станет светлей, ехать невозможно, но она проскользнула мимо и скрылась в темноте. И тут небо расколола ослепительная вспышка, казалось, наступил конец света, и все женщины громко вскрикнули.
Сразу же вслед за тем я почувствовал, что мое плечо сжимает чья-то рука, и услышал голос Самареза, кричавшего что-то мне прямо в ухо. Сквозь треск деревьев и завывание ветра я не сразу разобрал, что он говорит, но наконец до моего слуха дошло:
- Я объяснился в любви не той! Как мне теперь быть?
У Самареза не было никаких оснований делать мне это признание, мы никогда не были на короткой ноге, но в ту ночь все мы сами на себя не походили. Он дрожал от волнения и мне было не по себе от пронизывавшего меня электричества. Я не нашел ничего лучшего, как сказать:
- Вы с ума сошли! Объясняться в любви в такое время!
Но вряд ли это могло помочь делу.
Тут он закричал:
- Где Эдит? Эдит Копли?
Эдит была младшая сестра. Я удивленно спросил:
- А она-то вам на что?
Хотите верьте, хотите нет, но следующие две минуты мы орали друг на друга как одержимые, он клялся всеми святыми, что с самого начала намеревался предложить руку и сердце младшей сестре, я до хрипоты в горле доказывал, что он все перепутал. Я ничем не могу этого объяснить, разве, повторяю, тем, что все мы в ту ночь были сами на себя не похожи. Все это смахивало на дурной сон: и лошади, бьющие копытами где-то в темноте, и Самарез, уверяющий, что он с первого взгляда влюбился в младшую из сестер Эдит. Он все еще крепко сжимал мне плечо и умолял сказать, где она, как вновь наступило временное затишье, мрак немного рассеялся, и мы увидели, что песчаная туча уже на равнине перед нами. Теперь мы знали, что худшее позади. Луна стояла низко над горизонтом, и по небу разлилось тусклое мерцание ложного рассвета, наступающего примерно за час до настоящей зари. Свет этот чуть цедился, а коричневая песчаная туча ревела, как буйвол. Интересно, куда делась Эдит Копли, подумал я и тут заметил сразу три вещи: прежде всего - улыбающееся лицо Мод Копли, возникшей из темноты и идущей к Самарезу, который все еще стоял, сжимая мне плечо. Я слышал, как девушка шепнула: "Джордж!", и просунула руку под свободную руку Самареза, увидев выражение ее лица, выражение, которое появляется у женщины не чаще одного-двух раз в жизни, - когда она беспредельно счастлива, и в воздухе поют трубы, и все озарено волшебным сиянием, и небо отверзло свои врата, потому что женщина любит и любима. В тот же миг я увидел лицо Самареза, когда его ушей достиг голос Мод Копли, и фигуру в коричневой полотняной амазонке в пятидесяти ярдах от нас, садящуюся на лошадь.
Почему я с такой готовностью вмешался в то, что меня совсем не касалось, я и сам не знаю; не иначе как потому, что был страшно взвинчен. Самарез двинулся было к коричневой амазонке, но я толкнул его назад и крикнул:
- Останьтесь здесь и все объясните, я ее верну!
И я бегом кинулся к своей лошади. Мной владела совершенно нелепая мысль, что все должно быть сделано пристойно и по порядку и что первая забота Самареза - стереть счастливое выражение с лица Мод Копли. Укрепляя мундштук, я ломал себе голову над тем, как это ему удастся сделать.