-- Подлизываешься, да? А я не буду ничего рассказывать, пусть рассказывает тетя Анни-Роза, только она не знает всего,-- Паршивец старался говорить внятно, но мешали руки, которые обнимали его за шею.
-- Ах, маленький сын мой, маленький мой сыночек! Это я виновата, я одна, но что же нам оставалось делать? Прости меня, Панч.--Голос дрогнул, перешел в прерывистый шепот, и на лоб Паршивцу капнули две горячие слезы.
-- Она тебя тоже довела до слез? -- спросил он. -- Посмотрела бы ты, как от нее плачет Джейн. Только ты хорошая, а Джейн -- прирожденная лгунья, во всяком случае, так говорит тетя Анни-Роза.
-- Тсс! Тише, Панч! Не надо так разговаривать, мальчик. Пожалуйста, полюби меня немножко -- совсем немножечко. Ты не знаешь, как мне этого хочется. Вернись ко мне, Панч-баба! Ведь это я, мама -- твоя мама, а все остальное пустяки. Я ведь знаю -- да, милый, знаю. И это сейчас совсем неважно. Неужели ты не полюбишь меня, Панч, хоть чуточку?
Удивительно, какое количество нежностей способен вытерпеть большой мальчик десяти лет, когда он точно знает, что никто его не поднимет на смех. Панч не был избалован хорошим отношением, а тут, ни с того ни с сего, эта красивая женщина обращалась с ним, точно с маленьким божком, -- с ним, Паршивой овцой, Исчадием ада. Нераскаявшимся грешником, которому уготована геенна огненная!
-- Я очень тебя люблю, мамочка, -- прошептал он наконец, -- и я рад, что ты вернулась, только ты уверена, что тетя Анни-Роза тебе рассказала все?
-- Все. Господи, какое ло имеет значение? Но все- таки...-- Голос прервался не то рыданием, не то смехом. -- Панч, бедный мой, милый, полуслепой дурачок, тебе не кажется, что ты тогда вел себя не очень-то разумно?
-- Нет. Зато меня не пороли.
Мама зябко поежилась и скользнула прочь в темноте, писать длинное письмо папе. Вот отрывок из него.
"...Джуди-прелестная толстушка, дышит благонравием, обожает эту особу, с важностью толкует о религии и с такою же важностью нацепляет на себя -- и это в восемь дет, Джек! -- не первой свежести кошмар из конского волоса, именуемый ею турнюром! Я его как раз только что сожгла, а девочка, пока я пишу письмо, спит у меня на кровати. С этой мы поладим сразу. С Панчем мне еще не все понятно. По-видимому, кормили его недурно, но изводили придирками, от которых он укрывался за нагромождением мелкого надувательства, а у этой особы оно разрасталось до размеров смертного греха. Помнишь, милый, как нас тоже воспитывали в страхе божьем и как часто с этого страха начиналась неправда? Пройдет немного времени, и Панч вернется ко мне. А пока, чтобы поближе познакомиться, я везу детей за город и, в общем, всем довольна, верней -- буду довольна, когда и ты, дорогой мой, вернешься домой и мы все наконец-то будем опять, слава богу, под одною крышей!"
Через три месяца Панч -- давно уже Панч, а не Паршивая овца -удостоверился, что у него и правда есть мама, настоящая, живая, замечательная мама, которая ему к тому же сестра, утешительница и друг, и пока нет папы, он -- ее защитник. Обман защитнику как-то не к лицу, да и какой смысл обманывать, когда и так наверняка можно делать все, что вздумается?..
-- Ох и рассердится мама, если ты залезешь в эту лужу, -- говорит Джуди, продолжая разговор.
-- Мама никогда не сердится, -- говорит Панч -- Скажет только: "Ах ты, пагал несчастный!" Сейчас я тебе покажу, хоть это и не очень красиво с моей стороны.
Панч лезет в лужу и вязнет по колени в грязи.
-- Мамочка-! -- кричит он.--Я вымазался с головы до ног!
-- Тогда беги и переоденься с головы до ног! -- доносится из дома звонкий мамин голос. -- Пагал ты несчастный!
-- Видела? Что я тебе сказал? -- говорит Панч.--Теперь все переменилось, теперь мы снова мамины, как будто она и не уезжала.
Не совсем так, о Панч, ибо когда детским губам довелось испить полной мерой горькую чашу Злобы, Подозрительности, Отчаяния, всей на свете Любви не хватит, чгобы однажды изведанное стерлось бесследно, даже если она ненадолго вернет свет померкшим глазам и туда, где было Неверие, заронит зерна Веры.