В горящую избу (за неимением женщин) пришлось входить нам самим. Дверь снаружи подперта колом, что явно говорило о злонамеренности. Сбив багром горящий кол, я распахнул дверку. Мгновение спустя оттуда выкатился дымящийся "колобок", накрывшийся сверху пиджаком. Скатился в озеро, выкатился назад и тут кинулся в избу... что-то дорогое спасать? Выскочил: глазки-буравчики под лохматыми бровками, в руках - черный, огромный, с плоским диском пулемет Дегтярева... Презент спасителям? Да!

- Ну что, суки? Взяли? - очередь поверх голов. Стал утирать рукой слезящиеся глазки. Боевой дядя: чуть нас не положил.

- Вали его! - скомандовал Коля-Толя, кидаясь ему в колени и сбивая с ног. Освобожденный узник был тут же нами и повязан, бельевыми веревками.

Такова, увы, жизнь!

С пулеметом Дегтярева на борту мы превратились бы в патрульный катер, о чем Федя-Колобок только и мечтал. Шатаясь пo прибрежным селам в поисках пакли, смолы, пива, мы только и слышали жалобы на его крутой нрав. Поставленный завхозом на базу отдыха большого завода (увы, исчезнувшего), он сразу же стал превышать свои полномочия: ломал силки на ондатру, поставленные не в срок, резал сети, отнимал ружья, однажды взял даже пулемет, повторив, фактически, подвиг Матросова - правда, не до конца. Теперь пулемет этот погубит всех.

- Похоже - тебе тут не жить! - подвел итог Коля-Толя, и был прав.

Провожали, надо сказать, Федю душевно. Собралась вся округа, и стол во дворе, уцелевший при пожаре, был завален прощальными дарами (большую часть которых Федя сбросил со стола). Катер наладили полностью - лишь бы уплыл, так что вернулись мы домой исключительно благодаря Фединому темпераменту.

- Да, без тебя у нас последняя совесть уйдет! - с болью сказал механик Витя, главный браконьер, наверняка причастный к поджогу. - Мы ж тебя любим... так что уезжай скорей от греха!

На рассвете мы отплывали, кинув последний взгляд на спасший нас берег...

На прощание - груздь. Черный, диаметром со сковороду, после ночного заморозка он скрипел, даже визжал, когда я срезал его...

4

Для начала Федя пытался выбросить наши блесны, запрещенные в Ладоге, еле утихомирили его. Потом искали в фельдшерском чемоданчике его лекарства. Считая, что спасение такого человека из огня - пик нашего плавания, мы заворачивали домой.

Лишь войдя в Неву, вздохнули спокойно - на воде, сплошь изгаженной радужными бензиновыми лужами, Федя сломался, поутих: защищать ему тут было уже нечего.

- Где тебя высадить? - куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. - Вон, отличная избушка! - Он указывал на причаленный к заводу понтон с железной будкой. - В воде не тонет, в огне не горит!

Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда вечером мы подходили к фигурному, с башенками, Охтинскому мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех - думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?

Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.

- Вечерний коктейль! - произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.

Хорошо, что Нева такая широкая и большая, можно долго плыть... но миг расставания близился - расставания, может, с лучшим, что было у нас? Удержимся ли на моральной высоте после расставания, не рассыплемся ли?

Ночевать приютились у Литейного - там под мостом широкие гулкие пространства над асфальтовым берегом, плюхаются волны, шумит молодежь, в ее сторону неодобрительно косятся рыбаки... Вплываем в реальность. Последняя наша ночь. Странно, каждый задумался, оцепенел: рукой подать до дому, а... не подать. Что-то встало между нами и домом, и пока не решим это что-то - не успокоимся. Даже как-то страшно - как бывает во сне, словно лишился дома. Как Одиссею - надо все испытания пройти, чтобы вернуться. Не прошли?

- А тебе-то куда? - спросил Коля-Толя у Феди. Федя тяжко вздохнул: ему, похоже, тяжелей всех путь домой, чувствовался какой-то булыжник у него на душе. Затих под мостом гвалт уже под утро, и Федя рассказывать стал, обращаясь в основном к Коле-Толе, как к тоже "израненному"... Был майором, зампотехом танкового полка, трак наехал на ногу, раздавил ступню. Комиссовался, взяли на завод Кулакова завхозом. Начал с того, что перекрыл крыши на всех корпусах новеньким кровельным железом, что и оказалось роковым - зимой, когда сосульки сбивал, больная нога поехала, веревка не выдержала - упал во двор, сломал все, что можно. После больницы "благодарное начальство" отправило командовать базой отдыха, а он там, по военной привычке, так раскомандовался, что чуть не сгорел... сами видели. Потому, может, так и лютовал на озере, что на душе кошки скребли. Дочь - дома без матери, и все у ней как-то наперекос. Школу не кончила... в техникум пошла. Оттуда отчислили. Проводницей работала. Но и там... Спилась, короче. Теперь он даже не знает, цела ль их комната в большом доме на Сенной. Боится туда... Поэтому и мы, чувствуя это, здесь стоим.

Рассвет на реке Неве, время радостное, но зябкое. Любое явление природы, увиденное после долгого перерыва, вызывает воспоминания, волнения. В городской жизни под крышей многое забываешь - и, оказавшись на воде на рассвете, вдруг вспоминаешь, сладко. Помню - на верфи, раньше, когда сдавали "заказ" (так хитро зашифровывали мы подводную лодку), спускали ее по "слипам" в Неву, возле устья, напротив памятника Крузенштерну, замаскированную под плавучий сарай, и буксир тащил ее в Ладогу, оттуда через Беломор на Север. А мы на одну ночь оставались пировать, начальство тогда не скупилось в таких делах, денег на "заказы" отпускалось с лихвой. А утром, еще полупьяные, на катере догоняли наш "заказ", чтобы в нем на ходовые испытания идти. Одно из сладких воспоминаний в жизни! Казалось бы застой, оборонка, режим... но ничего приятнее того утра вспомнить не могу. Вода парит, мы летим, с песнями, и на одном и том же месте - уже заведено было - подъезжали к нам рыбаки, и происходил "чейндж": ведро "шила", спирта, на ведро вьющихся, пестрых, свежевыловленных миног!.. Утро, вроде, такое же - но жизнь наша уже не та. Ушли мы с тех верфей, рассекретились... да и сами верфи уже не узнать - и теперь сами полностью отвечаем за нашу жизнь. Иногда хочется назад "засекретиться", чтобы опять за нас думали, - но назад хода нет!

Почапали тихо - под Литейным мостом, потом свернули под Прачечным на розовую тихую Фонтанку, вдоль безлюдного еще Летнего сада, направо по Мойке вдоль еще обшарпанного в те года Инженерного замка, вдоль стриженого Михайловского и под Вторым Садовым мостом выплыли в тихое, почти сельское место при вытекании из Мойки канала Грибоедова к Спасу на Крови. Когда-то мы мечтали с Никитой тут все лето провести. Не вышло. Закрутило, поволокло. И теперь - лишь вдохнули запах земли, горьких одуванчиков, и дальше, под нависающий Спас... подняли головы к гербам городов, выложенных мозаикой. И под Итальянским мостом. Таперича бы пробиться через узкую длинную трубу под Невским - в прошлый раз с Никитой в грязи застряли, с той стороны, и вон какой крюк пришлось делать - но прибавили, мне кажется, сил... и права, так бы я сказал, плыть, куда нам надо.

Упираясь, кто руками в круглые шершавые стены, кто веслом, кто багром, пролезли-таки в едином порыве, прорвались... сначала светлый кругляшок замаячил, покачиваясь, потом пошла по стенам солнечная рябь. Выехали - под высокие колонны Казанского собора. Вперед! А вот и проплыли мимо Никитушкиного дома, откуда недавно, а кажется - так давно, начинали плавание. Никита кинул на меня бешеный взгляд: молчок! Страшнее места для него сейчас нет: мало того, что перед отплытием разбил часть антиквариата, порывая с прошлым, так еще любимое Иркино ожерелье Нефертити увел... вот этого она ему никогда не простит... и именно этого он как раз добивался, хотя трясся, как лист... Миновали! Бледность схлынула с его чела, но штурвал отдал мне: руки дрожали... нелегко так мимо дома проплыть, где вся жизнь состоялась, какая уж ни есть. Вернется, увы, вернется он, никуда не денется - только сейчас ему лучше об этом не говорить. Голова гордо откинута, глаза горят!