В то же мгновение многоголосый, стройный хор грянул, словно сонм ангелов: «Многая лета…» К детским звонким голосам присоединились гудящие октавы басов… Стекла задрожали, огни замерцали в паникадилах…

Царь-ребенок окончательно растерялся… А тут бесконечной вереницей потянулись мимо разные люди, все такие нарядные, в парче да в рытом бархате… И здравствуют ему на царстве… Челом бьют, руку целуют… И складывают к его ногам и меха, и сосуды кованые, и ларцы, и одежды богатые… Кто что может. Еле успевают прислужники уносить вороха мехов и груды драгоценных вещей. Уж ребенок еле стоит… Великая княгиня тут же… И Аграфена-мамушка… И Овчина, которого он так любит… Стал боярин перед ним сбоку немного, на колени, словно поддерживает царя… А сам попросту посадил его к себе на колено. Теперь легче, удобней Ивану… Только устал ребенок… От массы впечатлений красок и лиц, от огней ярких в глазах рябит, они слипаются.

— Не спи, постой еще, миленький… Недолго уж… — говорит ему мать.

— Погоди, желанный… Не спи… Вот леденчик!.. — шепчет мамка Аграфена и сует что-то в руку…

Но он уже дремлет на коленях у дяди Вани, склонясь головкой к широкой груди его…

А из ворот Москвы первопрестольной, Третьим Римом названной, скачут во все стороны царства гонцы и бирючи: присягу отбирать да и клич кликать, что воцарился на Руси великий князь, царь ее, Иван четвертый по ряду, Васильевич отчеством.

У юного царя Ивана, в Столовой палате, боярский совет собрался: о казанских делах рада идет.

Недобрые вести из Казани пришли. Хан Джан-Али, сын Кассаев, верный друг и подручник царей московских, убит.

Крымчак Сафа-Гирей, заведомый и давний враг Руси, брат еще раньше сверженного нами хана казанского Магомет-Амина, занял престол. Значит, по весне жди уж если не войны, так разбою с той стороны, с Булака да с Казанки-реки. Плохая речушка, сиротская, а столько от нее русской крови пролито и татарской, что можно бы всю ее полным-полно налить, да еще и мимо прольется немало!

Первые вести о делах казанских из Касимова-городка пришли. Недаром цари московские, князья и хозяева всей Руси, поставили Касимов-городок, словно на страже, на самом «берегу» царства, на Оке-реке, в Мещерской земле.

«Ворон ворону глаз не клюет!» — говорит пословица. Да, только к татарину оно не относится. Самые лютые враги они друг другу.

Улус с улусом, бек с беком враждуют. А ханы и султаны не то своих же подданных, простых татар, братьев и сестер родных, отца и мать режут, если приходится за богатство, за власть спор завести.

«Око за око!» — вот их закон. Кровавая родовая месть так страшит каждого, что, убив одного человека из рода, властитель торопится извести целый род, до последнего зерна, опасаясь отмщения.

Если же пощадит кого, сам потом покается.

Это испытал и хан Еналей, как называли попросту хана Джан-Али на Москве.

Как только вести о казанских делах дошли до родственного Казани Касимова, сейчас же сведала о них и Москва, осенью 1535 года, когда убили Еналея.

Много от Москвы в Касимове тайных и явных слуг, дьяков, приставов… И ратных людей, стрельцов, казаков не мало. Но первую весть подал татарин-касимовец Юнус, один из ближних советников царька касимовского, хана Шах-Али, Нур-Девлетова сына.

«Нельзя, надо поторопиться!.. — подумал Юнус. — Русские деньги — хорошие деньги! А тут их можно без крови много получить!..»

И сам поскакал налегке татарин.

Еще за ним потом вестовщики отправились по знакомой, широкой дороге к Волоку-Ламскому. Да Юнус-бек бывалый старик. Первый поспел.

И прямо знал, куда кинуться: к Ивану Федоровичу, к Овчине-Оболенскому пришел.

— Важное дело есть! — в пояс поклонившись боярину, объявил Юнус хотя и ломаным, но понятным русским языком.

Много лет с Москвой водясь, денежки русские получая, и говору русскому выучился татарин.

— Говори: какое важное дело?.. — поглаживая бороду, спросил красавец-боярин.

— Четыре пятниц нет, как Джан-Али хану в Казань секим башка делали, как баран резали!

— Еналея убили? Врешь, Юнуска! Быть того не может! Как же? А наши стрельцы?.. Пищальники? Они чего глядели?.. Отчего вестей нет?..

— Никакой вести не будит! Харашо дела делали! Сам хан виноват! Магмет-Амина-хана сестру, Арзад-салтанэ, живою оставил… Сумела баба обойти хана!.. Она все и устроила!.. Ночью, патихонька иму горла резали, никто не слыхал… И всех тваих казаков захватили… Напоили их харашо… Буза давали… Кумишка давали… Типерь — ани в яме сидят… Выручать их придется…

— Да ты же откуда узнал? Кто помогал хитрой твари? Не сама же она, царевна эта ваша?.. Горшадна самая?

— Ну, конечно, не сам… Баба только за брат свой помстила. Закон у нас такой. А сам баба на ханство ни может садится… Из Крыма Сафа-Гирей-султан близко Казань сидел, словно одно ждал… Он типерь хан казанский стал. Ему Арзад-салтанэ вести прислал…

— Крымчак Сафа?.. Гм, для нас — это не очень гоже… Ну да пождем: какие еще вести будут. А тебе — за верную службу спасибо, Юнус! Царского жалованья жди себе за правду да за дружбу крепкую…

И, отпустив Юнуса, князь Овчина прошел к правительнице.

Выслушав его, Елена задумалась.

— К добру или к худу оно для князя нашего малого? Скорей к худу; как думаешь, Ваня?

— Нет худа без добра, княгинюшка. Не наша то беда, чужая… Авось ее руками разведем!.. Есть у меня догадка одна… Да еще соберем наших бояр. Что седые бороды скажут?..

— Да, надо побеседовать… Покойник мой говаривал: «На татарина — два татарина высылай, пусть грызутся, а нам — барыш…» И всегда по его слову бывало. Поглядим, что ныне станется?..

— Покойный… Что ни дело, то покойный вспоминается, словно живых нет! — угрюмо произнес баловень-боярин. — Чай, не хуже покойного дела делывали!..

— Кто ж говорит, милый! Да молоды еще мы с тобою… А и за сына боюсь… Поневоле старик вспоминается… Он уж всю повадку государскую знавал. О чем теперь нам да боярам приходится думу думать, а он, бывало, утром встает и говорит мне: «Аленушка, помнишь: дело вчерась меня досадило мудреное… А я во сне и надумал, как с ним быть… Да почище совету Шигонину!» И правда: так все рассудит, что и бояре диву даются. Так как же, свет ты мой Ваня, такого хозяина не вспомнить? Не в любви тут дело… Тебя одного любила и люблю… Сам ты знаешь…

После этих слов, порасправив брови, вышел главный боярин — думу на совет созывать велел.

Первая дума была — вестей ждать побольше, повернее.

И правда, вести скоро пришли.

С самой Волги, от Казани казаки подъехали, из стражи хана Джан-Али, те, которым убежать привелось.

Еще татары городские, касимовские пришли…

И вести привезли неплохие. Может, правда, худа без добра не будет… «Лишняя свара в Казани — лишняя свая на Москве!..» Не мимо говорится это слово.

Не все беки, уздени и другие улусники пристали к царевичу крымскому, севшему на трон.

Половина почти царства, половина Юрта Казанского отделилась. Иным дороги были «поминки» — подарочки богатые московские, которыми щедро награждали великие князья своих сторонников, иные из-за кровной и поместной вражды не хотели мириться с новым ханом, с его новыми приближенными людьми.

— Приезжали к нам, — говорил один седой, чубатый казак с Вольского городища, — приезжали казанские люди, знатные и простые… И «бики», князья ихние… И просто мурзы, люди ратные, не черной породы, а получше которы… Всех — человек шестьдесят прискакивало. Говорят: «Дома еще таких из наших боле, чем четыре сотни, своей поры да времени ждут… Не хотим-де Сафая… Чужак он… Вот имена свои сказываем и рукобитье Москве даем и князю вашему великому, Ивану Васильеву. У него жив, мы слыхали, Шигалей!.. Пусть того царевича прирожденного, казанского, нам на ханство вернет… А Сафая, крымчака — не надобно!»

Про присягу еще говорили, про жалованье господарское, какое им шло от покойного князя Василия Ивановича. И от нашего княжати Ивана Василича, милостью Божией… Видимо, не врут татары, вправду Шигалея хотят… Вот еще что мне сказать велели мурзы и бики: «Знаем мы: вина — измена на Шигалее супротив Москвы великая. Да пусть государь бы хана нашего пожаловал, вины ему простил, на Москву бы к себе из места ссыльного быть повелел! Тогда все мы и с родичами — за него, за Шигалея, станем, вон из Казани крымчака погоним!..» Вот, бояре, как мурзы да посланцы нам ихние сказывали и перенесть вам велели! — закончил свои речи старый казак, умолк и стал степенно гладить седой ус, ожидая, что ему дальше скажут.