Мою любовь, столь роковую; память

Люби мою; я не просил бы столько,

Живя, но ты теперь смягчиться можешь,

Дурных во мне уже не видя чувств.

К тому ж плоды всей долгой жизни - славу,

Богатство, имя, власть, почет - все то,

Что взращивает даже на могилах

Цветы, - утратил я! Нет ничего

Ни дружбы, ни любви, ни уваженья,

Что хоть бы эпитафию могло

Исторгнуть у родни тщеславной! В час я

Жизнь вырвал с корнем прошлую; изжито

Все! Только сердце чистое твое

И кроткое осталось мне; и часто

Оно, храня безмолвную печаль...

Как ты бледнеешь!.. Ах, она без чувств!

Не дышит!.. Пульса нет!.. Конвой! на помощь!

Я не могу ее оставить... Впрочем,

Так лучше: вне сознанья нету мук.

Когда она из мнимой смерти встанет,

Я буду с Вечным. Кликните служанок.

Еще взглянуть! Как лед рука! Такой же

Быть и моей, когда очнешься!.. Будьте

С ней бережны; спасибо! Я готов.

Входят служанки Анджолины и окружают бесчувственную

госпожу. Дож и стража уходят.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Двор во Дворце дожей. Внешние ворота заперты, чтобы не проник

народ.

Входит дож в парадном облачении, сопровождаемый Советом

Десяти и другими патрициями, в сопутствии стражи,

пока процессия не достигает верхней площадки лестницы Гигантов,

где дожи приносят присягу. Палач уже находится там со своим

мечом.

По прибытии председатель Совета Десяти снимает дожескую

тиару с головы дожа.

Дож

Дож стал ничем, и я опять - Марино

Фальеро наконец; приятно быть им,

Хоть на минуту. Здесь я был увенчан

И здесь же - бог свидетель! - с облегченьем

Снимаю этот роковой убор,

Сияющую погремушку эту,

Безвластия насмешливый венец.

Один из Десяти

Дрожишь, Фальеро?

Дож

Старческая слабость.

Бенинтенде

Фальеро! Нет ли у тебя к Сенату

Просьб, согласуемых с законом?

Дож

Что же:

О милости к племяннику прошу,

О справедливости к жене; ведь смертью,

Такою смертью, думаю, сквитался

Я с государством.

Бенинтенде

Мы уважим просьбу,

Хотя твоя неслыханна вина!

Дож

Неслыханна! Да, тысячи владык

В истории злоумышляли против

Народа! За свободу же его

Погиб один лишь и один погибнет.

Бенинтенде

И кто они?

Дож

Спартанский царь и дож

Венецианский: Агис и Фальеро!

Бенинтенде

Что хочешь сделать иль сказать еще?

Дож

Могу ль я говорить?

Бенинтенде

Ты можешь; помни,

Однако, что народ - за воротами

И голос твой к нему не долетит.

Дож

Я воззову ко Времени, не к людям,

И к Вечности, уже причастный к ней.

О вы, стихии, в коих растворюсь я,

Пусть голос мой как дух над вами реет;

Ты, синий вал, стремивший флаг мой; ветер,

Любовно им игравший, надувая

Крылатый парус, что летел к победам

Бесчисленным; ты, родина, которой

Дарил я кровь мою, и ты, чужбина,

Что эту кровь из щедрых ран пила;

Вы, плиты, кровь с которых, не всосавшись,

Взойдет горе; ты, небо-восприемник;

Ты, солнце, факел этой казни; ты,

Кто зажигает или гасит солнца!

Глядите! Я - виновен. А они

Безвинны?! Гибну я; но мщенье - будет!

Грядущие века встают из бездны

Явить моим глазам, еще открытым,

Что станет с гордым градом, над которым

Вовек виси проклятие мое!

Да, зреет втайне день, когда ваш город,

Твердыня, отогнавшая Аттилу,

Падет - и подло, без борьбы падет

Перед Аттилою-ублюдком, меньше

Потратив крови на свою защиту,

Чем эти жилы пролили в боях

И здесь прольют в миг казни. Продадут

Его и купят, и с презреньем на него

Воззрит владелец. Станет он уездом,

Империи ничтожным городком,

С Сенатом раболепным, с нищей знатью,

Со сводниками вместо горожан.

Когда еврей в твои дворцы проникнет,

Венеция, и гунн в твои приказы,

И грек на рынки, усмехаясь втайне;

Когда на узких улицах патриций

Заклянчит хлеба, выставляя титул,

Чтоб вызвать жалость к мерзкой нищете,

А кучка тех, кто сохранят обломки

Наследных благ, придет вилять хвостом

Пред варваром-наместником - на месте,

Где их отцы блистали, государи,

Где их отцы казнили государя;

Когда с гербом, что сами запятнали,

С прабабкою распутной, что гордилась,

Блудя с плечистым гондольером или

С наемником, - они триумф позора

Сквозь три звена ублюдков пронесут;

Когда их всех, рабов презренно-падших,

Подарит победитель побежденным,

И трусы в них двойную трусость презрят,

И сверхпорочный презрит в них пороки,

Чью грязь и мерзость ни единый кодекс

Не нарисует и не назовет;

Когда от Кипра, что теперь подвластен,

Последней данью к дочерям твоим,

Честь позабывшим, отойдет распутство,

Чтоб их разврат в пословицу вошел;

Когда весь тлен земель порабощенных

В тебя вползет: порок без блеска, грех,

Где нет намека на любовь, но только

Привычный грубый блуд, разврат бесстрастный

И холодно изученная похоть,

Искусно извратившая природу;

Когда все это ляжет на тебя

И скучный смех, безрадостные игры,

Без чести юность, без почета старость,

Скорбь, скудость, слабость, с коими в борьбу

Не вступишь ты, роптать - и то не смея,

Тебя в последний из задворков мира

Преобразят, - тогда, сквозь агонию,

Средь всех убийств, мое припомни ты!

Ты, логово пьянчуг, что пьяны кровью

Князей! Геенна вод! Содом приморский!

Богам тебя я предаю подземным!

Тебя и род змеиный твой!

(Поворачиваясь к палачу.)

За дело,

Ты, раб! Руби, как я рубил врагов!

Как деспотов рубил бы я! Сильней

Как проклял я! Руби - одним ударом!

Дож сам опускается на колени, и, когда палач заносит меч,

занавес падает.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Площадь и площадка у св. Марка. Толпа народа

у решетчатых ворот Дворца дожей. Ворота заперты.

Первый гражданин

Ну, у ворот я!.. Вижу, вижу: Десять

В парадных платьях окружили дожа.

Второй

Как ни толкаюсь, не могу пробиться!

Что там? Хотя б услышать что-нибудь,

Когда глядеть нельзя народу, кроме

Тех, кто добрался до самой решетки.

Первый

Один подходит к дожу: вот снимает