Болото омывало подножье смешанной редкой рощицы из осин и берез, со всех сторон подступавшей к двум древним соснам. Их очертания и верхи напоминали издали византийский храм с дугами закомар и с просторными, как клобук, куполами. Вблизи, однако, эта иллюзия терялась. Hо из-за воды подойти к соснам вплоть было не так-то просто, и Хрюша с Дозорским в прошлый раз, еще в начале весны, специально строили через болото переправу, стремясь попасть на островок, образованный внизу из их сросшихся корней. Теперь от этой переправы не осталось и следа. Между кочками торчали только развалины двух-трех ящиков, бурых от влаги и совершенно раскисших. Толку от них не могло быть никакого, и даже они были опасны ржавым серпантином своих кривых скоб. Дозорский, однако, тотчас углядел на берегу в траве круглую длинную тару из тех, в которые принято паковать плоские банки с сельдью. И так как сбита она была вся из свежих досок, еще пушистых от заноз и частью выломанных по сторонам, то он объявил решительно, что надо только законопатить и просмолить ее как следует, и это будет отменная пирога: никакой переправы уже не потребуется.
Хрюша пришел от затеи в восторг. Кирилл тоже выразил одобрение, хотя более сдержанно, чем Хрюша. Впрочем, от этого его похвала приобрела лишь благородный вес. Это и было то, что особенно он умел ценить в Дозорском, сам не будучи в состоянии столь проворно угадывать те концы, с которых начинаются игры в хитросплетениях этого мира. Он, кроме того, отнюдь не ставил Дозорского выше себя за этот дар, строго следил за своим достоинством, и теперь, когда они все трое двинулись искать начинку для щелей тары, Кирилл довольно лениво и поверхностно глядел кругом.
Дозорский со своей стороны решил положиться в этом деле на прилежание Хрюши. Сам он тыкнулся лишь слегка, для отвода глаз, в соседние кусты, состоявшие из тонких голых прутьев и с первого же взгляду пустые, раздвинул на миг плоскую поверхность папоротников, но потом вернулся к бывшей переправе и, сильно наклоняясь над водой (для этого ему пришлось вцепиться в низкую субтильную осинку, засохшую от избытка влаги еще год назад), стал высматривать в воде ближний к нему ящик, надеясь найти там пару-другую гвоздей. Гвозди, точно, там были между скоб, они даже сами высовывались по-червячьи из своих гнилых гнезд, так что Дозорскому оставалось только протянуть к ним руку. Hо тут вдруг что-то коварно хрустнуло у корня осинки, Дозорский взвизгнул, рванувшись назад, стремительно представил себе, что именно ему будет дома за заляпанный в грязь костюм, и хотя поймал равновесие, однако допустил оплошность, которой никак не ждал. Элин индеец от этого его рывка вдруг выскользнул из его кармана, плюхнулся на рябую гладь воды и замер, покачиваясь между мокрыми листьями и грудой сучьев, нападавших с сокрушенной осинки. Индеец, конечно, утонуть не мог; присев, Дозорский тотчас опять схватил его и водворил в карман, но уже было поздно. Сзади стоял, хмуря жесткую бровь, Кирилл, и по его лицу было видно, что индеец привлек к себе его темный взгляд, слишком пристальный, чтобы быть случайным.
Объяснений с Кириллом Дозорский не хотел. Кирилл, собственно, не мог знать, чей был этот индеец, так как не водился во дворе ни с кем, кроме самого Дозорского (это обстоятельство было отчасти утешительно). Hо он зато отлично знал, что у Дозорского такого индейца прежде не было. И теперь он сдержал в себе до времени вопрос потому только, что явился Хрюша, волоча за собою длинный грязный бинт, который общими усилиями стали засовывать в одну из главных дыр тары. Hо Хрюша ушел опять и, глядя в сторону, Кирилл спросил:
- Что у тебя за индеец?
- Какой индеец? - принялся Дозорский тоскливо врать.
- Который в воду упал.
- Hу, это... Это мой индеец.
- Покажи?
Дозорский слазил в карман и достал индейца.
- Где взял? - деловито осведомился Кирилл, рассматривая отчего-то индейца лишь в руке у Дозорского: сам он не притронулся к нему.
Дозорский убрал индейца обратно и, пробурчав:
- Hашел, - двинулся опять в папоротники, теперь уже очень усердно высматривая тряпки и затычки для "пироги ". Кирилл тоже его больше ни о чем не спросил и только уже час спустя добавил как бы между прочим:
- Это, кажется, не твой индеец.
- Был не мой, а теперь мой, - заявил Дозорский беспечно. Он сам к этому времени уже опять успел забыть об индейце и даже удивился, что Кирилл еще об этом думает (Кирилл думал, как видно, неспроста). Hо так как настроение Дозорского было теперь совсем иное, озабочен он был другим, не индейцем, то в этот раз не почувствовал ни тоски, ни потребности врать Кириллу. Кирилл как будто остался доволен его ответом. Он примолк и благосклонно следил за тем, как Дозорский еще на раз уминает и заделывает в щель бинт, принесенный Хрюшей и чем-то странно пбхнувший, вместе сладко и тошно. Дозорскому казалось, что он когда-то прежде хорошо уже знал этот запах.
Был давно поздний обеденный час, когда их "пирога ", спущенная, наконец, на воду, бесповоротно и быстро затонула, оставив у них в пальцах лишь по паре заноз. И тогда только разочарованный Дозорский, поглядев по сторонам, вдруг понял, что солнечный полуденный свет над лесом, пока они играли у болота, сменился словно исподтишка странной угрюмой мглой. В лесу под деревьями стало совсем тихо. И уже давно стояла в воздухе духота, однако мальчики ее не замечали, теперь же она сгустилась еще, и Дозорский подумал даже, что то беспокойство, которое тайно нарастало в нем все время с тех пор, как ушли они со двора, было вызвано именно ею, а не предчувствием нагоняя, ожидавшего его, как он думал, дома. По небу откуда-то сбоку шли из-за леса тучи, снизу они были густы и плотны, а выше сливались между собой, заволакивая все небо ровной недвижной пеленою, так что хорошо было видно, что что-то близилось или готовилось в природе, что-то такое, о чем Дозорский понятия не имел. И хотя память его тут не вовсе бездействовала, но подступы к ней оказались чем-то схвачены изнутри, ум обмирал, и он не смел глядеть дальше наглядного. Хрюша тоже весь сник. Кирилл был давно хмур, он смотрел вверх, щуря глаза. И почему-то от его взгляда и особенно лица, строгого в сером свете, Дозорскому, вопреки даже нагоняю, нестерпимо захотелось домой.