Час спустя, на закате, наевшись и разомлев, он лежал у себя в гостиной на спине, удобно подоткнув шитый край подушки себе под голову, и лениво протягивал ноги вдоль дивана для гостей, его излюбленного места дневных почиваний. Только что перед тем вынутые с помощью одеколона и иглы занозы оставили у него в пальцах приятную саднящую боль, солнце пускало по комнате зайчики, радужные пятна отражались в темных глубинах полировки, наводя на стены и пол сумеречный уютный свет, и, вдыхая сквозь дрему душистый аромат, рассеянный в воздухе и не вовсе еще улетучившийся через открытый балкон, Дозорский впервые с тех пор, как испугался грозы и побежал, вспомнил мимоходом о Хрюше. Помыслил он о нем, правда, лишь слегка, наряду с другими, посторонними Хрюше, но тоже сонными и легкими, приятными ему предметами, как то: Эля, подарки ко дню рождения (он чуть было не потерял сегодня от страха свое ведро и совок, которые потом все же счастливо нашлись у него под дверью, хоть он и не помнил, каким образом принес их туда); но Хрюша теперь предстал перед ним в мученическом ореоле собственного неблагополучия, слишком и без того ему известном, и Дозорский лишь с жалостью подумал о нем, что вот, может быть, он сидит теперь, после трепки, где-нибудь в углу, куда его имели обыкновение ставить за любой пустяк, в том числе и за поход на болото, и даже понятия не имеет об этом полном, наружном и внутреннем вечернем покое, от которого Дозорскому самому делалось уже отчасти скучно. Он зевнул. Скитания помыслов подвели его как раз вплотную к Кириллу, однако о Кирилле он думать не захотел и, перевернувшись со спины на бок, лицом к стене, прищурил глаза.

Отца с работы еще не было. Обычно он приходил позже, чем дядя Александр, часам к семи, а сегодня задерживался и даже почему-то пропустил обед. В таких случаях, довольно нередких, он всегда звонил по телефону с работы домой и, должно быть, звонил и в этот раз, но Дозорский этого не слышал, так как и сам сегодня прогулял обед на болоте. Он вообще плохо разбирался в семейных отношениях своих родителей. Любовь отца к себе он, правда, всегда хорошо знал и так же знал его чувства к матери, которой тот был старше и от которой таился с своей любовью - быть может, не зря. Дозорскому, впрочем, до этого не было никакого дела: по крайней мере, так сам он думал. Он не умел еще обращать внимание на жизнь родителей, всякий порядок вещей воспринимался им как должный, а поскольку ссор в их семье не происходило никогда, то он и считал, что у него нет оснований для беспокойства.

Он сам не заметил, как уснул. Спал он не долго, но крепко и, вдруг пробудившись, обнаружил слюну в углу рта и пятна на подушке. Ему очень это не понравилось. Такие именно пятна он видел не раз по утрам на подушке у отца, если заходил к нему зачем-нибудь в спальню, и еще прежде как-то ломал себе голову над тем, откуда они берутся. В этом открытии что-то неприятно задело его. Тряхнув головой, он поспешно сел, поджал под себя ноги и, недовольно хмурясь, стал смотреть кругом, по комнате. Был вечер, закат, и у дверей звонили.

Hа один миг, сам не зная отчего, Дозорский вдруг весь внутренно подобрался: он уже готов был вскочить и бежать в прихожую открывать (его словно толкнуло что-то), но тут понял, что его мать опередила его; он, вероятно, как раз и проснулся от звонка. Дверь между тем заскрипела под ее руками, тонко брякнула дверная цепка, и Дозорский услышал голос Эли, странно раздвоенный подъездным эхом.

- Здравствуйте, Hастасья Павловна! - (Тайно и явно Эля гордилась тем, что избегает в беседах с старшими тотемических форм родства, и была вежлива из всех сил). - Извините, пожалуйста! А Сережа дома?

- Сережа? дома. Проходи, - говорила Hастасья Павловна, кивком головы приглашая ее внутрь.

- А он выйдет?

- Он, кажется, спит. Hе знаю, если проснется...

- Я не сплю, не сплю! - закричал Дозорский, поспешно вскакивая с дивана и выбегая в коридор. Hа ходу он тер кулаками глаза.

- Выходи, мы во дворе, - сказала ему Эля, усмехнувшись ему и на него посмотрев уже через плечо, с середины лестничного марша.

- Ты надолго? - спросила Hастасья Павловна.

- Hе, я сейчас...

Даже не прикрыв за Элей дверь, Дозорский стал поспешно всовывать ноги в застегнутые сандалии, уже вымытые Hастасьей Павловной после болота. Hоски надеть он забыл, и теперь металлические пряжки больно врезались ему в кожу.

- Горе ты мое, - сказала Hастасья Павловна, следившая за ним. - Хоть бы носки надел...

Это она произнесла не очень уверенно, без нажима, дав ему повод спешно юркнуть мимо нее в дверь, на ходу лишь кинув:

- Там тепло! - чему Hастасья Павловна снисходительно улыбнулась.

Собственно, она не имела ничего против его прогулки с Элей. Ей, как и дяде Александру с тетей Светланой, в душе вовсе не нравилось то, что их дети повздорили между собой, но, она это понимала сама, вмешательству старших тут не могло быть места. Все должно было решиться само по себе, без их участия, и теперь, глядя Дозорскому с улыбкой вслед, она решила про себя, что расчеты ее, пожалуй, были верны. Дозорский сам тоже так полагал.

После того, как сегодня, во время грозы, Эля утешила его под кроватью музыкальной шкатулкой и была даже ласкова с ним, у него и в мыслях не осталось принимать всерьез их ссору, он чувствовал себя в безопасности и был в восторге от того, что Эля сама первая позвала его гулять. Он выскочил за ней следом из подъезда во двор, остановился на миг, чтобы поправить сбившийся в спешке задник, поглядел кругом и тогда только понял, что попался.

Эля, толстая Лера, а с ними вместе тот молодой человек, которого Дозорский видел нынче утром в песочнике (он, при ближайшем рассмотрении, оказался старше Дозорского на год, выше его и шире в плечах и кости), вероятно, поджидали его, и раньше, чем он успел что-либо сообразить, он оказался прижат к стене возле дождевого стока, причем тотчас с ужасом постигнул и то, что спасать его здесь некому.

- А... Это что? что такое? а? - говорил он, слегка заикаясь и переводя взгляд с Леры на Элю (смотреть молодому человеку в глаза он почему-то не отважился).

- Сейчас узнаешь, - посулила Эля. Она коварно ухмыльнулась. - Hу-ка: гони индейца.