На минуту прервем печальную повесть о страшной судьбе, уготованной декабристу на Соловках. Передадим полудетективные детали истории, случившейся в это время с самим губернатором.

Едва успел Владимир Сергеевич Филимонов закончить переписку по делу Горожанского, как в Архангельск явился 1 июля 1831 года посланец царя старший адъютант главного морского штаба капитан второго ранга Кутыгин и в присутствии военного губернатора адмирала Галла на квартире Филимонова опечатал все его бумаги, а самого гражданского губернатора под присмотром фельдъегеря отправил в Петербург, где его заключили в Петропавловскую крепость и отдали во власть Сукина, из лап которого за год до этого вырвался соловецкий узник.[117]

В числе бумаг, изъятых у действительного статского советника Филимонова, оказались выписки из декабристских проектов государственных преобразований, письма отставного полковника А.Н. Муравьева, из которых следовало, что декабрист и губернатор были в дружеских отношениях. Там же хранились пять собственноручных записок декабриста подполковника Г.С. Батенькова, свидетельствовавших о близкой связи его с Филимоновым.

Особое удивление императора вызвало обнаруженное в бумагах секретное письмо барона В.И. Штейнгеля, направленное им 11 января 1826 года из Петропавловской крепости на высочайшее имя.[118] В письме содержалась критика в адрес правительства Александра I, новому правительству предлагалась программа преобразований, в частности, высказывались предложения улучшить положение крестьян и горожан, прекратить унизительную продажу крепостных и т. д..[119] Николай I, лично руководивший следствием, заинтересовался, как мог попасть в руки частного лица секретный документ большого общественно-политического значения? Выяснилось, что записку Штейнгеля Филимонов получил от своего родственника генерал-адъютанта Потапова, члена Следственной комиссии по делу декабристов. Снял с нее копию лишь потому, что “всегда старался приобрести бумаги любопытные, в особенности касающиеся до России”, — уверял арестованный.[120]

Филимонов встречался в разное время с А.Н. Муравьевым, Г.С. Батеньковым и А.А. Бестужевым, но не знал о их принадлежности к тайным организациям.

Владимир Сергеевич упражнялся в стихосложении, драматургии, беллетристике, переводах, печатался в журналах, лично знаком был со многими литераторами, в том числе с Батюшковым, Вяземским, Жуковским и другими. В 1828 году Филимонов прислал А.С. Пушкину свою шутливую поэму “Дурацкий колпак” в сопровождении четверостишия:

А.С. Пушкин ответил стихотворным посланием “В.С. Филимонову”, в котором обратился к философу-поэту как к своему товарищу по перу и единомышленнику.[121]

Одним словом, архангельский гражданский губернатор был просвещенным и передовым человеком своего времени, связанным с оппозиционно настроенной дворянской интеллигенцией. В.С. Филимонов разоблачил жульнические проделки “хозяина края” вице-адмирала Миницкого, и тот был отстранен от должности генерал-губернатора. Популярность Филимонова среди населения возросла. И вдруг такая оказия…

Повод к обыску и аресту Филимонова дали секретные донесения Поллонина по делу кружка Сунгурова и показания самих сунгуровцев — участников антиправительственной организации, созданной в 1831 году студентами Московского университета. Руководители группы — Сунгуров, Гуров и другие, чтобы придать кружку больший вес, сообщили своим единомышленникам, что Филимонов — член их общества и в случае неудачи революционеры могут с его помощью бежать на кораблях “в Англию или куда им будет угодно”. Истина состояла здесь лишь в том, что Филимонов переписывался с кружковцами Гуровым и Козловым, а при встречах разговаривал с ними на политические темы, в том числе касались “происшествий 14 декабря” и вспоминали “о лицах, в них участвовавших, более или менее им известных”.[122]

19 сентября 1831 года Филимонову объявили от имени царя, что уже один столь неблагоприятный поступок, как хранение программной рукописи Штейнгеля, независимо от прочих предметов обвинения, вполне доказывает справедливость принятых против него мер строгости.[123] 24 октября Бенкендорф объявил Филимонову решение Николая I освободить арестанта из крепости и отправить на жительство в Нарву, установив за ним, теперь уже бывшим архангельским губернатором, полицейский надзор. Позднее наказание было смягчено.

Думается, что для наших целей нет нужды в более детальной характеристике Филимонова и можно вернуться к рассказу о Горожанском.

31 декабря 1831 года “усердствующий соловецкий богомолец” направил в синод первый полугодовой рапорт “об образе жизни” Горожанского, в котором писал, что арестант ведет себя смирно, но “в преступлениях своих ни в чем не признается. Примечательно в нем помешательство ума”.[124] Из последующих донесений видно, что душевное расстройство Горожанского усиливалось, хотя оно “таилось в нем скрытно и только по временам оказывалось из некоторых сумасбродных речей его”. Караульный офицер подпоручик Инков обратил внимание на то, что Горожанский “неоднократно производил крик и разговоры сам с собою даже в ночное время”, хотя из частных бесед с ним ничего не мог заметить.

Никто не удосужился сообщить родственникам Горожанского о высылке его на Соловки. Только через год дошли об этом слухи до Пскова. 10 августа 1832 года мать декабриста, шестидесятилетняя Мария Егоровна Горожанская, первый раз обратилась к царю с письмом, в котором просила подвергнуть ее сына медицинскому осмотру и, если выяснится, что он потерял рассудок, отдать ей его на поруки “под самым строгим надзором местного начальства”. Мать гарантировала уход за сыном и “благонадежное состояние” его. Против этого решительно восстал Бенкендорф, полагавший, что мать не имеет возможности ни призреть, ни исцелить сына от безумия, если он на самом деле находится в таковом состоянии. Вместо этого шеф жандармов предложил “освидетельствовать Горожанского в Соловецком монастыре, и буде он точно окажется сумасшедшим, доставить его в С.-Петербург для помещения в дом умалишенных”.[125] Доводы Бенкендорфа взяли верх. На прошении М.Е. Горожанской появилась резолюция царя: “Освидетельствовать и, что откроется, донести”.[126] Но выполнение “высочайшей воли” затянулось. Архимандрит Досифей и архангельский военный губернатор Галл считали необходимым привезти Горожанского для освидетельствования в Архангельск. Бенкендорф вновь встал на дыбы. Он рекомендовал командировать для этой цели в Соловецкий монастырь “благонадежного лекаря”. Автор очерков “Декабристы-псковичи” А.А. Попов справедливо обратил внимание на последние два слова: на предписание направить на Соловки не какого-нибудь лекаря, а именно “благонадежного”, то есть заслуживающего доверия с точки зрения, разумеется, не медицинской, а политической.[127] Но и этому совету не спешили следовать. Лекарь задерживался…

Известно, что режим тюрьмы Соловецкого монастыря во многом зависел от архимандритов. Хотя добросердечных настоятелей вовсе не было, отдельные игумены отличались от прочих особой беспощадностью и проявляли личную инициативу в изобретении методов издевательства над узниками. К числу таких принадлежал архимандрит Досифей, распоряжавшийся тюрьмой как раз в те дни, когда в ней томились революционные борцы — члены антиправительственного общества братьев Критских и Горожанский. К “политикам” Досифей относился с лютой ненавистью, считал их своими личными врагами. Он оскорблял политических словами и действиями, называл их “погаными”, плевал им в лицо.