В зале Дома Культуры Феликс, расхаживая по краю сцены, разглагольствует перед читателями.

— …С раннего детства меня, например, пичкали классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если человека ежечасно пичкать классической музыкой, то он к ней помаленьку привыкнет и смирится, и это будет прекрасно. И началось! Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с ума — нас душили симфониями. Мы обожали душещипательные романсы — на нас рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей — нас травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению классической музыки имели бы КПД ну хотя бы как у паровоза, мы бы все сейчас были знатоками и ценителями. А что в результате? Сами видите что в результате…

Под одобрительный шум в зале Феликс отходит к столику и берет очередную записку.

— «Были ли вы за границей?»

Смех в зале.

— Да, был. Один раз в Польше туристом, два раза в Чехословакии с делегацией… Так. А что здесь? Гм… «Кто, по-вашему, больше боится смерти: смертные или бессмертные?»

В зале шум. Феликс пожимает плечами и говорит:

— Странный вопрос. Я на эту тему как-то не думал… Знаете, по-моему о бессмертии думают главным образом молодые, а мы, старики, больше думаем о смерти!

И тут он видит, как в середине зала воздвигается знакомая клетчатая фигура.

— А что думают о смерти бессмертные? — пронзительным фальцетом осведомляется клетчатая фигура.

Этим вопросом Феликс совершенно сбит с толку и несколько даже испуган. Он догадывается, что это неспроста, что есть в этой сцене некий непонятный ему подтекст, он чувствует, что лучше бы ему сейчас не отвечать, а если уж отвечать, то точно, в самое яблочко. Но как это сделать — он не знает, а потому бормочет, пытаясь то ли сострить, то ли отговориться:

— Поживем, знаете ли увидим… Я, между прочим, пока еще не бессмертный. Мне трудно, знаете ли, о таких вещах судить.

Клетчатого уже не видно в зале, Феликс утирается платком и разворачивает следующую записку.

Покинув Дом Культуры, Феликс решает избавиться от проклятой авоськи с бутылками. Он пристраивается в небольшую очередь у ларька по приему стеклотары и стоит, глубоко задумавшись.

Вдруг поднимается визг, крики, очередь бросается врассыпную. Феликс очумело вертит головой, силясь понять, что происходит. И видит: с пригорка прямо на него, набирая скорость, зловеще-бесшумно катится гигантский МАЗ-самосвал. Судорожно подхватив авоську, Феликс отскакивает в сторону, а самосвал, промчавшись в двух шагах, с грохотом вламывается в ларек и останавливается. В кабине никого нет.

Вокруг кричат, ругаются, воздевают руки.

Выбравшись из развалин ларька испуганный приемщик в грязном белом халате вскакивает на подножку и ожесточенно давит на сигнал.

Потряхивая головой, чтобы избавиться от пережитого потрясения, Феликс направляется на курсы иностранных языков к знакомой своей Наташе, до которой у него было маленькое дельце.

По коридорам курсов он идет свободно, как у себя дома, не раздеваясь и нисколько не стесняясь своих бутылок. Он небрежно стучит в дверь с табличкой «Группа английского языка» и входит.

В пустом кабинетике за одним из канцелярских столов сидит Наташа, Наталья Петровна. Она поднимает глаза на Феликса, и Феликс останавливается. Он ошарашен, у него даже лицо меняется. Когда-то у него была интрижка с этой женщиной, а потом они мирно охладели друг к другу и давно не виделись. Он явился к ней по делу, но теперь, снова увидев ее, обо всем забыл.

Перед ним сидит строго одетая Загадочная Дама, Прекрасная Женщина с огромными сумрачными глазами ведьмы-чаровницы, с безукоризненно нежной кожей лица и лакомыми губами. Не спуская с нее глаз, Феликс осторожно ставит авоську на пол и, разведя руки, произносит:

— Ну мать, нет слов! Сколько же мы не виделись? — Он хлопает себя ладонью по лбу. — Ну что за идиот! Где только были мои глаза?

— Ты только затем и явился, чтобы мне об этом сказать? — довольно прохладно отзывается Наташа. — Или заодно хотел еще сдать бутылки?

— Говори! — страстно шепчет Феликс, падая на стул. — Говори еще! Все, что тебе хочется!

— Что это с тобой сегодня?

— Не знаю. Меня чуть не задавило. Но главное — я увидел тебя!

— А кого ты ожидал здесь увидеть?

— Я ожидал увидеть Наташку, Наталью Петровну, а увидел фею! Или ведьму! Прекрасную ведьму! Русалку!

— Златоуст, — произносит она ядовито, но с улыбкой. Ей приятно.

— Наточка, — говорит он. — Завтра? В «Поплавок», а? На плес, а? Как в старые добрые времена!..

— Не выйдет, — говорит она. — Ушел кораблик. Видишь парус? И вообще уходи. Сейчас ко мне придут.

— Эхе-хе! — Он поднимается. — Не везет мне сегодня… Слушай, Наталья, — спохватился он. — У меня к тебе огромная просьба!

— Так бы и говорил с самого начала…

— У тебя на курсах есть такой Сеня… Семен Семенович Долгополов…

— Знаю я его. Лысый такой, из Гортранса… Очень тупой…

— Святые слова! Лысый, тупой из Гортранса. И еще у него гипертония и зять — пьяница. А ему нужна справка об окончании ваших Курсов. Во как нужна, у него от этого командировка зависит в загранку… Сделай ему зачет, ради Христа. Ты его уже два раза провалила…

— Три.

— Три? Ну значит, он мне наврал. Постеснялся. Да пожалей ты его, что тебе стоит?

— Он мне надоел, — произносит Наташа со странным выражением.

— Так тем более! Сделай ему зачет, и пусть он идет на все четыре стороны… Пожалей!

— Хорошо, я подумаю.

— Ну вот и прекрасно! Ты же добрая, я знаю…

— Пусть он ко мне зайдет завтра в это время.

Вечереет. Феликс предпринимает еще одну попытку избавиться от посуды. Он встает в хвост очереди, голова которой уходит в недра какого-то подвала. Стоит, закуривает, смотрит на часы. Потоптавшись в нерешительности, обращается к соседу:

— Слушай, друг, не возьмешь ли мои? По пять копеек?

Друг отзывается:

— А мои по четыре не возьмешь?

Феликс вздыхает и, постояв еще немного, покидает очередь. Он вступает в сквер, тянущийся вдоль неширокой улицы, движение на которой перекрыто из-за дорожных работ. Тихая, совершенно пустая улица с разрытой мостовой и кучами булыжников.