Ленка честно поверила, что Наум огорчился из-за моего дежурства. На то она и Ленка. А у нас с ним та необязывающая мужская симпатия, когда приятно встретиться, но можно и не встречаться. И то, что мне пришлось дежурить во время его «большого» приема в сукке — уж точно не повод для огорчения.

Зато сегодня шеф попросил меня помочь «хорошим-парням-армейским-следователям» и взять показания у потерпевшего, в Адассе Эйн-Керем. Нам частенько приходится расхлебывать ностальгию шефа — на срочной службе он был следователем и у него там остались кореша, которые грузят теперь нас заданиями. Выбор у них, правда, небольшой — армейские следователи в полицию обычно не идут, шеф чуть ли не один такой. Зато энтузиазма у него…

Пацан получил ночью в пабе пулю от своего приятеля, такого же пацана, только уже солдатика в увольнении. Традиции израильской армии сложились до большой алии, а армейские традиции не сдаются и не умирают. Ладно, я готов поверить, я почти помню, что лет десять назад солдатики в увольнении не надирались. Хорошо, большинство не делает этого и сейчас. Но не требуйте от пацанов, чтобы они не расставались с личным оружием! За руль ему сесть нельзя, а в баре гудеть — можно. Мы по-пьяни девиц обнимали, а они — автоматы. Или и девицу, и автомат. Или даже автомат и девицу с автоматом.

Вот пусть Наум и расскажет откуда эта странная традиция не расставаться с оружием и заодно приплетет несколько историй по этому поводу с его личным участием и прочими историческими личностями в пижамах.

Я повернул на Аминадав — засвидетельствовать свое почтение, лично объяснить отставному генералу причину неявки на вчерашний прием по случаю праздника Кущей. Если бы не теща, навещал бы его не так редко. Всегда расскажет что-нибудь такое, подлинно-историческое, чему, прочитав в учебнике, никогда не поверишь. А тут — свидетельствует очевидец, а чаще так вообще участник. И память у генерала на редкость цепкая. Детали событий полувековой давности помнит — это как раз понятно, дело стариковское, но пить со мной весь вечер на равных, а наутро быть выбритым и помнить что мы вчера говорили — как можно не относиться с уважением? А ведь ему хорошо за семьдесят. Он, кажется, на год младше тещи, хотя это я точно выяснить так и не смог — военная тайна.

Все получилось даже лучше, чем я ожидал. Теща была в Тель-Авиве на сеансе чего-то очень эксклюзивно-пластикохирургического. Скоро она будет выглядеть лучше Ленки, к тому идет. Во всяком случае, как мать и дочь их в последнее время воспринимать перестали. Софья Моисеевна ловко сменила атрибуты своей молодости и теперь, вспоминая о ней, она рассказывает о шестидесятниках, об оттепели, о стилягах, джазе и знакомом саксофонисте Игорьке, который играл, как черт. О военной юности, эвакогоспитале и «деле врачей», которыми она мне за двадцать лет проела плешь, теща забыла напрочь. Ленка считает это «очень трогательным». Наум, кажется, тоже. А черно-белый Умница, являясь из своей ешивы, вообще хором с тещей вспоминает черно-белые шедевры Чухрая и Хуциева. Одного меня от этого воротит. Вставные зубы я еще приемлю, но вставные воспоминания…

Кроме того, теща как-то подозрительно быстро разучилась грамотно и внятно говорить по-русски. Она теперь тянет гласные и как-бы поет, а по мне так воет, путая склонения и спряжения, что выявляет нудность привычных наставлений и моралей. На иврите она говорить так и не научилась, зато к месту и не к месту пользуется идишем. Кажется, в их кругу этот язык местечковых сапожников и шинкарей считается очень аристократичным. Что делать, теперь моя теща — это израильская элита. Это к ней в праздничную сукку являлся вчера шеф моего шефа. Кстати, интересно, не нарочно ли мой шеф впарил мне дежурство именно на этот вечер?

Впрочем, хорошо, что меня вчера тут не было. Благодаря этому, сегодня здесь еще оставалась холодная водка, которую мы с Наумом форсированно уничтожали. Кажется, он хотел принять свою дозу до возвращения тещи, а потом свалить на меня. Да ладно, не жалко, дело житейское. Человек, прервавший мое двадцатилетнее существование в одной квартире с тещей, вправе получать от этого хоть какие-то бонусы. В случае генерала я называю это «использовать рельеф местности». Стоило мне лишь подумать о теще, как ей икнулось — позвонила и, узнав, что я сижу напротив, стала отдавать какие-то хозяйственные распоряжения, требуя, чтобы они выполнялись в режиме реального времени.

Наум ушел в дом. Мне тоже было пора, но не уходить же не прощаясь, а искать его в трехэтажном особняке было влом, особенно учитывая старческую тугоухость. И тут в сукку резво вкатился веселый старичок на инвалидной коляске, вернее на инвалидном мотоцикле, а как еще назвать это трехколесное средство передвижения с электромотором и рулем от «Харлей-Дэвидсона»:

— Барух?

Я кивнул и поприветствовал. Я уже привык, что здесь меня называют Барухом, хоть и не понял, откуда байкер-инвалид мог знать мое имя.

— Как ты вырос, мальчик! — порадовался за меня старик.

Я понял, что он принял меня за сына Наума от одного из первых браков. Детей у Наума много, я их так и не запомнил. Имена у них повторяются.

— Зато ты совсем не изменился, — сказал я и в очередной раз поразился, что даже при отсутствии в языке «Вы» фраза может звучать вполне вежливо.

— А где Наум? С Софой кувыркается? Ах-ха-ха-ха! — запрокинулся одуванчик на колеснице.

Я сопроводил его солдатский юмор приличествующим смехом. Потом доложил, что Софа в Тель-Авиве, а Наум в доме.

— Я давно заметил, — сказал старик, — еще в войну за Независимость, приходишь к Науму с хорошими новостями — его никогда нет на месте. Приходишь с плохими — он встречает у порога. Ах-ха-ха-ха!

— Значит, у тебя хорошие новости? — поддержал я светский разговор.

— Новости? — старичок посмотрел на меня изумленно и подозрительно, но вдруг заулыбался. — Ну конечно! Новости! Сегодня в «новостях» это будет, да! Или завтра!

Говорить было не о чем, и я предложил ему выпить. Старичок отказался, тогда я плеснул себе немного водки.

— Барух! — замахал он ручками. — Почему ты пьешь водку такими детскими порциями? В твоем возрасте это вредно! Ах-ха-ха-ха!

Я долил и поднял тост:

— За твои успехи!

— За наши успехи! — поправил меня старичок и сделал легкомысленное па на инвалидном агрегате. — А знаешь что, мальчик? Я ведь уже в том возрасте, что могу и не дожить до возвращения Наума. Так я пока расскажу тебе, чтобы ты смог порадовать генерала, если я буду уже холодный! Ах-ха-ха-ха!

Этого еще не хватало. Я как раз собрался свалить, попросив попрощаться за меня с Наумом.

— Или если я все забуду! — не унимался одуванчик. — Знаешь, как это у нас, у стариков — чик! — и все забыл. Ах-ха-ха-ха!

— Ну ты-то не забудешь, — улыбнулся я и подмигнул, салютуя рюмкой его жизнерадостности, — в тебе энергии больше, чем в молодых!

Старик захлебывался восторгом минуты полторы, вставляя в промежутках слово «энергия». А потом восторженно прокричал:

— Ты знал, да? Чувство юмора — это у вас семейное! Энергия! Надо же! Ах-ха-ха-ха! Да у нас теперь энергии этой… Энергия — хорошо, а наличные лучше, правда, Барух?! А откуда ты узнал? Я спешу сюда, нарушаю правила движения, везу эту новость, как разносчик — горячую пиццу… А-а, понял! Блефуешь! Весь в Наума! Не мог ты знать, неоткуда тебе. Ты догадался, так?

Тут мне стало любопытно, и я скромно улыбнулся.

— Но вот чего ты точно не знаешь, — обрадованно сообщил старик, — мы получим семь с половиной процентов! А ведь начинали с двух.

— Сильно! — искренне похвалил я старика. Мне никогда не удавалось изменить цену больше чем в три раза. Даже на арабском рынке. Всегда прекращаю торговаться, когда мне уступают за полцены.