Закрытая карета ехала рысью с однообразным грохотом: мимо ее окон проходили стены старинных патрицианских вилл, беловатых, как бы покачивавшихся беспрерывным и плавным движением. Время от времени мелькала широкая железная решетка, за которой виднелась дорожка с высокими пальмами по сторонам, или заросший двор с латинскими статуями, или длинный портик из растений, где то здесь, то там бледно улыбались солнечные лучи.

Закутавшись в просторный меховой плащ, с закрытым вуалью лицом, в замшевых перчатках, Елена молчала. Он же с наслаждением вдыхал тонкий запах гелиотропа от ее дорогой шубки и под своей рукой чувствовал форму ее руки. Они оба считали себя наедине, вдали от остальных людей; но вдруг, то появлялась черная карета прелата, то конюх верхом, то вереница семинаристов в фиолетовых рясах, то стадо овец.

В полуверсте от моста она сказала:

— Слезем.

Холодный и ясный свет в открытом поле казался ключевою водою. Деревья качались на ветру, и, благодаря зрительному обману, колебание их как бы передавалось всем окружающим предметам.

Прижимаясь к нему и пошатываясь от неровностей почвы, она сказала:

— Сегодня вечером уезжаю. Это — в последний раз… Потом замолчала; потом заговорила снова отрывисто, с оттенком глубокой грусти, о необходимости отъезда, о необходимости разрыва. Бушевавший ветер срывал слова с ее уст. Она продолжала. Он прервал ее, взяв ее за руку и отыскивая пальцами ее тело между пуговицами перчатки.

— Больше нельзя! Нельзя больше!

И они шли дальше, борясь с порывами толкавшего их ветра. И среди это величавой и сумрачной пустыни, подле этой женщины он внезапно почувствовал, что в его душу проникла как бы гордость какой-то новой жизни, избыток сил.

— Не уезжай! Не уезжай! Я еще хочу тебя, всегда… Он обнажил ее кисть, просунул пальцы в рукав, касаясь ее кожи, беспокойным движением, в котором было желание более полного обладания.

Она окинула его одним из тех взглядов, которые опьяняли его, как кубок вина. Пред ними уже был мост, красноватый в солнечных лучах. На всем протяжении своих излучин река казалась неподвижной и как бы из металла. Над рекою навесился тростник и вода слегка колебала ряд воткнутых в глину шестов, вероятно, для прикрепления рыболовных снастей.

Тогда он начал убеждать ее воспоминаниями. Говорил ей о первых днях, о бале во дворце Фарнезе, об охоте в полях Божественной Любви, об утренних встречах на Испанской площади, у витрин ювелирных магазинов или на тихой, барской Сикстинской улице, когда она выходила из дворца Барберини и ее преследовали крестьянки с корзинами роз.

— Помнишь? Помнишь?

— Да.

— А тот вечер с цветами, в начале; когда я пришел к тебе с целой ношей цветов… Ты была одна, у окна — читала. Помнишь?

— Да, да.

— Я вошел. Ты едва повернулась; приняла меня сухо. Что с тобой было? Не знаю. Я положил букет на столик и ждал. Ты начала говорить о посторонних вещах, нехотя, без всякого удовольствия. В унынии я подумал: «Она больше уже не любит меня»! Но запах цветов был так силен: им уже наполнилась вся комната. Я еще вижу тебя, как ты обеими руками схватила букет и, вдыхая запах, спрятала все лицо. Когда же ты опять открыла лицо, оно казалось почти бескровным и твои глаза изменились точно от какого-то опьянения.

— Продолжай, продолжай! — сказала Елена слабым голосом, перегнувшись через перила, охваченная чарою убегающих вод.

— А после на диване — помнишь? Я усыпал цветами твою грудь, руки, лицо, душил тебя ими; ты то и дело сбрасывала их, подставляя то рот, то горло, то полузакрытые глаза, предлагая их мне для поцелуя. Между твоей кожей и своими губами я чувствовал холодные, мягкие лепестки. Когда я целовал твою шею, ты вздрагивала всем телом и вытягивала руки, стараясь отстранить меня… Ах, тогда-то… Твоя голова была погружена в подушки, грудь закрыта розами, руки обнажены до локтей; и ничего не было прелестнее и нежнее легкого трепета твоих бледных рук на моих висках… Помнишь?

— Да. Продолжай!

И он продолжал с возрастающей нежностью. Опьяненный собственными словами, он почти терял сознание того, что говорил. Повернувшись спиною к свету, Елена все больше наклонялась к возлюбленному. Они оба чувствовали сквозь платье смутное соприкосновение их тел. Холодные на взгляд, медленно текли под ними речные волны; высокий и тонкий, как пряди волос, камыш наклонялся к реке при каждом дуновении и плавно покачивался.

Потом они больше не говорили; но, вглядываясь друг в друга, слышали беспрерывный звон в ушах, неопределенно уходивший в даль, унося с собой какую-то часть их существ, как если бы нечто звонкое улетало из тайников их мозга и разливалось, наполняя все окрестные поля.

Выпрямившись, Елена сказала:

— Пойдем. Мне хочется пить. Где бы тут попросить воды?

И они направились к небольшой римской таверне по другую сторону моста. Несколько возчиков с громкой бранью отпрягали скотину. Зарево заката ярко озаряло группу людей и лошадей.

Среди бывших в таверне их появление не вызвало никакого удивления. Трое или четверо с виду больных лихорадкой, пожелтелых и молчаливых мужчин стояли вокруг четырехугольной жаровни. Краснокожий пастух дремал в углу, продолжая держать в зубах потухшую трубку. Двое бледных косоглазых юношей играли в карты, то и дело впиваясь друг в друга полными животного огня глазами. Хозяйка, толстая баба, держала на руках ребенка и тяжело качала его.

Пока Елена пила воду из стакана, женщина показывала ей ребенка, причитывая:

— Посмотрите, сударыня! Посмотрите!

У бедного создания все члены были до жалости худы; посиневшие губы были усыпаны беловатою сыпью; внутренняя полость рта было покрыта точно сгустками молока, — казалось, что жизнь уже почти ушла из этого крошечного тельца, оставив одну материю, на которой теперь стала проступать плесень.

— Посмотрите, сударыня, как холодны руки. Не может больше пить; не может больше глотать; не может больше спать…

Женщина всхлипывала. Пораженные лихорадкой люди смотрели полными бесконечного уныния глазами. На эти рыдания двое юношей выразили нетерпение.

— Пойдемте, пойдемте! — сказал Андреа Елене, взяв ее за руку и бросив на стол монету. И увлек ее из таверны.

Они вернулись к мосту. Течение реки теперь уже стало зажигаться огнями заката. Сверкающая полоса протянулась под аркою; вдали же, вода становилась темнее и в тоже время блестела резче, точно на ее поверхности плавали пятна масла и смолы. Изрытые, похожие на бесконечный ряд развалин, поля подернулись ровною синевою. Со стороны Города небо разгоралось красным заревом.

— Бедное создание! — прижимаясь к руке Андреа, прошептала Елена с выражением глубокого сострадания в голосе.

Ветер свирепел. Высоко в пылающем воздухе с криком пронеслась стая галок.

И тогда, неожиданно, в виду этой пустыни, какой-то чувственный восторг проник в их души. Казалось, что в их страсть вошло нечто трагическое и героическое. Напряженные до крайности чувства запылали под влиянием полного тревоги заката. Елена остановилась.

— Больше не могу, — сказала она, тяжело дыша. Карета была еще далеко, неподвижная, на том же

месте, где они оставили ее.

— Еще немного, Елена! Еще немного! Хочешь, понесу тебя?

Охваченный неудержимым липическим порывом, Андреа дал волю словам.

— Зачем она хочет уехать? Зачем она хочет разбить все очарование? Разве их судьбы не связаны навсегда? Он не может жить без нее, без ее голоса, без ее мыслей… Он весь проникнут этой любовью; вся его кровь неисцелимо заражена, как ядом. Почему она хочет бежать? Да он обовьется вокруг нее, да он скорее задушит ее на своей груди. Нет, не может быть. Никогда! Никогда!

Елена слушала, поникнув головою, с трудом справляясь с ветром, не отвечая. Немного спустя, она подняла руку, делая знак кучеру подъехать ближе. Лошади с топотом тронулись.

— Остановитесь у Порта-Пиа, — крикнула дама, садясь с возлюбленным в карету.

И неожиданным движением она отдалась во власть его желания, и он целовал ее в уста, лоб, волосы, глаза, шею, страстно, порывисто, перестав дышать.